Они едва взлетели, магнитофон успел записать всего несколько фраз, продиктованных Саниным по обязанности штурмана:
- Скорость триста пятьдесят... Скорость четыреста... После недолгой паузы удивленный вопрос: - Куда ты тянешь?
Неясные щелчки, треск, судорожный вздох; как если бы человек хотел, но так и не смог ничего сказать. И опять голос Санина: - Жора, куда ты тянешь? Ему никто не ответил.
- Куда ты тянешь? - крикнул Сергей в последний раз и звонко выругался.
Магнитофонная нить не выдала больше ни звука. Острые всплески на ленте самописца легко расшифровали слова Санина: "семерка" развалилась в воздухе от перегрузок, превысивших предельные величины в несколько раз.
Все происшедшее от взлета до падения уложилось в считанные минуты и в представлении Лютрова выглядело так.
В трехстах метрах от земли, когда убрались закрылки и вслед за колесами шасси захлопнулись створки гондол, вертикальный порыв воздуха задирает самолет кверху - кабрирующий момент. Рефлекторным движением штурвал от себя - Димов привычно парирует нежелательное увеличение угла атаки, пытается вернуть машину к нормальному углу набора высоты. Летчика нервирует непослушание самолета, и он все дальше оттает штурвал. Но скорость мала, реакция "семерки" на отклонение рулей запаздывает, на мгновение кажется, что самолет не управляем. Но вот он поворачивается к земле, тревога отхлынула, чтобы тут же вернуться снова: линия горизонта пересекла стекла кабины и метнулась в небо! Теперь штурвал на себя, еще, еще!.. Но самолет несется вниз, как завороженный. И, кажется, проходит не пять, а тысяча секунд, пока руки переведут машину из пике в набор высоты, сопровождая переход угрожающими перегрузками... Вверх!.. Вниз!.. Вверх!.. И машина не выдерживает.
"Куда ты тянешь?" - кричал Сергей, давая понять Димову, что, работая управлением, он вводит "семерку", залитую топливом под закрутку, в опасный резонанс раскачки, а не противостоит ей. Димов должен был решиться поставить штурвал в нейтральное положение по усилиям, бросить его, наконец - забыть о пилотажных навыках, дать возможность погасить колебания автоматам на управлении - демпферам тангажа... Не мог же он не знать, что они бездействуют, пока управление в его руках?.. Может быть, Димов и понимал это, да земля была слишком близка. Или были какие-то другие причины его молчания, другая догадка об источниках гибельных колебаний... Разрушение машины, огонь и смерть скрыли многое...
Одно несомненно: если Санин пытался предостеречь, значит, поведение "семерки" вышло за грань допустимых отклонений. У него доставало выдержки не вмешиваться в работу летчика. Лютров знал это. В выдержке - основа мужества штурмана, а степень нервного напряжения - в прямой зависимости от веры в летное искусство командира. И это понятно. Практически любая авария при взлете и посадке грозит увечьем прежде всего штурману, если говорить о самолетах типа "С-14", где штурманская кабина - первая по полету. И штурману "семерки" суждено было умереть первым, самолет падал кабинами вниз...
Лютров часто бывал у родителей Санина, живших отдельно от Сергея, там же, в пригороде. Теперь ему больно встречаться с ними - он остался в их памяти вестником гибели сына.
Не стало Сергея, и Лютров потерял какую-то часть самого себя. Сергей опекал Лютрова, как брата, решал за него, где скоротать вечер, чем заняться в выходной день, куда поехать на охоту...
Лютров долго не мог забыть день похорон - панихиду в зале приаэродромного клуба, четыре закрытые, стоящие в ряд гроба, запах еловых веток; вынос, завывание медных труб. И прощальное слово Гая-Самари, старшего летчика фирмы. Гай говорил тихо, медленно, так же медленно и тихо падал снег на его красивую голову. Иногда его голос срывался на судорожный шепот, он прикрывал глаза, и на небритых скулах выдавливались желваки.
Нечеловечески трудно говорить о погибших, произносить их имена, когда перед тобой лица матерей, жен и детей, не способных видеть что-либо, кроме мерзлых прямоугольных яму ног. Гай говорил простые слова о смысле их труда, о том, сколько успели сделать эти четверо, но и простые слова были бесполезны, потому что нет на человеческом языке слов, нет объяснений, которые могли бы примирить материнские сердца со смертью сыновей.
- Есть тысяча способов умереть. Они погибли вместе, как солдаты, которые не могли отступить... - закончил речь Гай.
Перед погребением мать Сергея упала грудью на заколоченный гроб, уже припорошенный снегом, и никто не решался поднять ее.
Поддерживая под руки сестер Сергея, Веру и Надежду, пока их мужья засыпали могилы, обливался слезами Витя Извольский; не поднимал склоненной головы Борис Долотов; недвижными стояли Боровский, штурман Козлевич, радист Костя Карауш. Рядом с Лютровым стоял бывший командир их отряда Амо Тер-Абрамян. Он прилетел на похороны из Армении, где жил после выхода на пенсию. Седая прядь на смоляных волосах спадала на лоб, на ней не было видно снежинок. Вокруг Славы Чернорая, бывшего комэска и друга Димова, теснились в серых шинелях летчики из воинской части, где еще недавно служил Димов, у которого не было родных. Последний из близких - отец - умер два года назад. Ребята из прошлогоднего выпуска школы летчиков-испытателей Радов, Саетгиреев, Трофимов - выглядели совсем потерянными. Приехал на похороны и Лев Фалалеев, ровесник Боровскому, во благовремение ушедший на пенсию и теперь описывающий в книжках в статьях свою "насквозь героическую", по словам Кости Карауша. летную жизнь. На рукаве желтого ратинового пальто Фаладеева была аккуратно повязана траурная лента, шляпу он держал у живота, лицом содержательно скорбел, но уехал, как и явился, вдруг, словно отдавал памяти экипажа свои драгоценные минуты.
Толпа стала расходиться, оркестр смолк, и горе обнажилось сдавленными рыданиями, стонами женщин, скребущими по сердцу лопатами. А когда над одинаковыми бугорками выросли груды венков, снег посыпал гуще, словно и это входило в ритуал похорон - поскорее уподобить только что омытые слезами погребения вчерашним, позавчерашним и тем, что появились сто лет назад.
У ворот кладбища Лютров увидел Славу Чернорая, заслонявшего своей широкой спиной незнакомую женщину. Рукой в красной варежке она держалась за гранитный прут чугунной ограды, будто боялась упасть.