Расскажи ей, что в этом городке, каких нет больше на земле, и появился на свет ты, Алешка Лютров.
Расскажи ей о голодных и прекрасных годах детства, наделенных всеми чудесами Вселенной, собранными в слободке. Там жил кумир мальчишек - повар, единственный человек в мире, рискующий прыгать в воду залива с сорокаметрового уступа скалы над морем, там по вечерам играл трубач, оглашая раннюю темноту то хайтармой Спендиарова, то кокетливым танцем маленьких лебедей, то модными песенками, то не известными никому долгими тягучими мелодиями.
Расскажи о зарослях можжевельника на склонах горбатой горы на западе, об оливковой роще, о сладком и горьком миндале, о возвышающейся над купами прибрежных деревьев конусообразной секвойе - единственной в городке, которую пионеры из детского санатория, размещенного в бывшем дворце Мальцева, наряжали под Новый год как елку и которая потом умерла, стала коричневой до кончиков ветвей, но еще долго стояла как живая выше всех деревьев берега.
Расскажи ей о первых минутах пробуждения, о возвращении в жизнь, когда с облегчением убеждаешься, что скрывшееся вчера синее полотнище моря вернулось, вернулся привычный сладковатый запах земли, разогретой утренним солнцем после ночного дождя, вернулись и снова покачиваются упругие кипарисы у ограды дома, вернулась необходимость идти в школу, в которой решительно все непонятно. Но зато потом тебя ждало море, и ты вскачь нес к нему свое выжженное солнцем тело, такое удобное, что его и не замечал совсем.
Приходило время обедать, и ты вместе с братом стоял за стеной кухни большого санатория, где работала мать. Это была плохая еда. Она унижала и тебя, и Никиту, унижала мать в ваших глазах, рождала смутное чувство сиротства, ранила мальчишеские души...
А потому лучше оставь это и расскажи ей о ваших походах в горы, под опорные стены севастопольской дороги, где росла ажина и куда вы с братом наведывались после посещения деда на Ломке. Исцарапанные шипами кустарника, перемазанные соком ягод, вы говорили друг другу о ни с чем не сравнимом великолепии избранных вами профессий.
Ты грезил полетами. У берега, на развалинах дворца вельмож Нарышкиных, где лучше всего игралось в казаки-разбойники, тебе случалось в потасовке отстаивать свое толкование трех букв на борту прославленного самолета "АНТ-25": "АНТ", по-твоему, значило "Анатолий Николаевич Туполев"... Будущий летчик, ты не мог быть неправым...
Расскажи ей о шхуне, груженной длинными сосновыми бревнами, бросившей якорь у Нарышкинского камня, что неподалеку от рыбачьей пристани. Дни выгрузки бревен были для тебя днями преклонения перед обшарпанной громоздкой посудиной с облезлыми законопаченными бортами, провисшей паутиной вантов, с перекошенными реями на мачтах... Пока шхуна стояла на якоре, твои дни начинались с тревожного взгляда в сторону причала: не исчезло ли судно? Бревна грузили в рыбачьи ялы пирами
дои, гребцы у кормы едва просматривались за тяжелыми кругляками. Вода залива и кромка берега густо замусорились красноватой корой, кое-где на волнах покачивались оброненные стволы, напоминая тела убитых дельфинов. И все время, пока шхуна стояла у берега, вокруг разносился незнакомый запах смолистой древесины.
Вечером манил город, и нужно было изловчиться удрать из дому до того, как мать примется искать затрепанный томик А. Ф. Писемского "Тысяча душ", зажигать керосиновую лампу-" молнию" и прилаживать ее на край стола, ближе к изголовью своей кровати.
По вечерам вся пляжная публика была празднично одета, кружила говорливым потоком по проспекту с расставленными на нем Адонисами, амазонками, Гераклами, Афродитами. Нашествие нарядных людей, пришлые запахи дорогих духов, шорохи многих шагов по гравию дорожек, призывный смех женщин в темноте... Возбуждение было разлито в воздухе, влекло к беготне, к озорству, к курению папирос. Четкие остроконечные силуэты вилл растворялись в густеющей бирюзе заката. Когда гасло небо, являлось таинство кино, отгороженного от бесплатного любопытства высоким забором. Из-за него, как из совсем непонятного мира, вместе с шипением, треском и свистом донельзя потрепанной пленки неслась музыка. В воздухе, пронизанном лучом киноаппарата, насыщенном табачным дымом, кишели смех и стенания зрителей русских, украинцев, греков, татар.
...Когда Лютров заснул, ему снилось желание быть на родине.
Гай шел на истребителе западнее аэродрома, на высоте около тысячи метров. Ему осталось сделать небольшой круг со снижением, чтобы выйти к полосе. Он запросил посадку, сбавил обороты, стая снижаться, и - двигатель остановился. Хуже не придумаешь. Гай попытался запустить-не выходит. Тишина, и стрелки по нулям. Перед выходом на прямую к полосе не хватало ни высоты, ни скорости.
С остановкой двигателя вся механизация лишилась энергии, Гай сажал истребитель без выпущенных закрылков, на "гладкое крыло". Маленький самолет пронесся в нескольких метрах над зачехленными "С-04", пересек бетонную полосу и выскочил на лужок перед деревней. И пока его трясло на лужке, Гай подыскивал подходящее возвышение на рельефе, чтобы с его помощью до заборов деревни суметь погасить сумасшедшую скорость.
Вначале на глаза попалось крыльцо прочной дедовской кладки, - видно, вход в овощехранилище. Гай не решился: прочно.
А вот за ним - телеграфный столб. Масса подходящая. Ему показалось, что к столбу прислонился человек. На мгновение он закрыл глаза. Кто-то решил понаблюдать за посадкой... Чем-то ледяным окатило спину.
Но это был всего лишь "пасынок", подпорка. Кое-как уцепил крылом, но столб - пополам, крыло в лоскуты, а истребитель по-прежнему несся вперед с небольшой поправкой по курсу. Появившийся невесть откуда высокий бугор нарытого песку выглядел последней надеждой, до деревни оставалось метров сто. Гай круто развернул машину у основания бугра, чтобы боком ткнуться к отлогому скату и там увязнуть. Самолет вскинул хвост, вздыбился на крыло и закувыркался в сторону на манер циркового акробата, когда тот колесом выкатывается на арену. Таким образом Гай и доколесил до недостроенного коровника, насмерть перепугав работавших там женщин. Истребитель встал на ребро и привалился к стене.