Охота, освященная веками дедовская страсть! Неизбывная тоска по раздолью! Живет она в душе, эта сладкая жажда испить от неохватной молчаливой красоты равнинного удела Родины. Схваченная заморозками, осенняя слякоть становилась чернотропом, ранняя весенняя теплынь была не в радость без чуфыканья тетеревов, без вальдшнепиной тяги, волнующего хорканья в полете "длинноносых"... Начинаешь видеть красоту глухих болот, бекасиные угодья на истоптанных скотом окраинах луговых мочажин, завораживает студеная тишина в зарослях молодого осинника, куда метнулся в поиск гончий смычок. И даже разговоры охотников о своих собаках - чернокнижье для непосвященных - становятся понятными.
- Гонец? - спросит один охотник другого о скулящем у ног гончем кобельке со страдающими, молящими о лесе глазами.
- Гоне-ец, - смущенно, будто собака может понять его, ответит тот. Тянет в полазе малость, пока не помкнет... Мароват, но уж по следу ведет без скола, справляет без перемолчек... Гоне-ец...
Их с Сергеем считали своими в ближайшем охотохозяйстве, егеря с удовольствием принимали на своих участках. Одним из них был Александр Осипович Баюшкин, или просто Осипыч, пятидесятилетний мужчина, человек некурящий и непьющий, которому удалось устроить им даже глухариную охоту.
В ту весну они приехали в охотохозяйство неожиданно, без уведомления, и застали в охотничьей конторе однего Осипыча.
- Ко времени поспели, - сказал егерь. - Завтра собираюсь в Стронцы. Едем?
- А жить есть где?
- Все как следоваит. Полдома у хозяйки арендуем. Располагайтесь до завтрева в конторе, устали, поди, а утречком и тронем...
Разбудили их голоса за перегородкой. Натянув вязаные спортивные костюмы, они вышли в коридор, где собрались съехавшиеся по своим делам егеря. Они встретили их с Саниным как старых друзей.
- Что на открытие не приехали?
- Уток ноне про-опасть...
- Гляжу, машина стоит, и номер городской... Серень-ка с Лексеем, думаю, не иначе...
Лютров с радостью отвечал на рукопожатия, видел знакомые лица, радовался предстоящему отдыху.
К полудню они добрались до Стронцев - некогда большого села, издали приметного высокой колокольней церкви с остатками позолоты на стропилах купола.
И потекли неспешные, однообразные, счастливо-бездумные дни, которые проживаешь, как в забытьи, они превращают прошлые заботы в нечто странное и нереальное. Несмотря на беспорядочное житье, когда не знаешь, чего тебе больше хочется - спать или есть, когда в иной день они втроем обходились одним куском хлеба, брошенным егерем в рюкзак "про всякий случай", когда, наконец, после долгого дня на воздухе отсыпались по двенадцати часов кряду, самочувствие неизменно оставалось бодрым, казалось, осенняя дневная свежесть и ночная тишина вливали в кровь живительную силу.
Они перезнакомились чуть ли не со всей деревней, побывали на свадьбе демобилизованного солдата-ракетчика, помогали хозяйке ставить самовар и колоть дрова и не могли бы ответить, чего в них больше - наслаждения вольной жизнью охотников или благодарности за радушие обитателей лесной деревни.
А как приветлива была изба после возвращения из лесных сумерек цвета глухариного крыла к неяркой желтизне света в комнатах, к сверчковому стрекотанию самовара, к запаху вымытых полов, молока, укропа и еще чего-то, что казалось запахом старинным и опрятным. Когда бы они ни вернулись, хозяйка поджидала их и, заслышав топот ног в сенях, выходила из своей половины, чтобы встретить, посмотреть на трофеи. По лицу ее, еще нестарому, но огрубевшему на полевых работах под солнцем и ветром, в следах дневной маеты и хлопот по дому, растекалась улыбка, участливая и добрая. И хотя взгляд был усталым, как и голос, и замедленно-неохотными движения томящегося по отдыху тела, но в том покое, какой исходил от ее фигуры, в терпеливом внимании, с каким она выслушивала их рассказы, сама собой проглядывала живая душа, готовая порадоваться удаче в чуждой ей забаве... Она никогда не отказывалась выпить чаю за компанию, как бы поздно они ни возвращались. И тогда Лютров совсем близко видел увядающее лицо хозяйки, ее почти мужские руки на белом фаянсе чашки... Иногда она по привычке или от усталости неприметно для себя приваливалась грудью на край стола, и грустно было видеть рядом с изношенным лицом белую, без единой морщинки нежную грудь молодой женщины.
После чая и долгого сидения за столом плечи наливались усталостью, хотелось спать необоримо, как в детстве.
И тогда наступала тишина. Тишина в доме и вне его рождала представление о ее всевластности. Казалось, она растворила в себе лавину шумов цивилизации, человеческие страхи и горести, все мучительное, тревожное, что беспокоит добрых людей во всем мире. В памяти появлялось только самое простое и приятное, оно наполняло душу безотчетной благодарностью к людям, среди которых ты вырос... Засыпая, он с удовлетворением думал, что Санин уже спит и что в деревне все уже спят давно, и был уверен, что всем хорошо спится в доброй тишине ночи, так необходимой усталым людям, мужчинам и женщинам. И от сознания своей близости к ним, сопричастности их жизням, ему становилось легко и умиротворенно, он улыбался в темноте и обнимал подушку...
Вернувшийся из очередного подслуха, егерь предупредил:
- Отсыпайтесь кто-нито, летчики. В ночь на ток пойдем, есть глухари.
- Я уж как-нибудь потом, иди сначала ты, - не без иронии изображая широкую натуру, провозгласил Сергей. - Жертвую первого глухаря, ни пуха ни пера!..
Лютров с егерем вышли после двенадцати. На дворе - тьма, хоть глаз коли. Вспомнили об оставленных в избе фонариках, но не вернулись - плохая примета. Ощупью пробрались за околицу и направились вдоль края пахоты. Егерь шел впереди и не торопясь наставлял: