Огибая опоры стапелей, треноги гидроподъемников, полутораметровые колеса шасси стоящего со снятыми крыльями "С-40", прототипа будущего стратегического бомбардировщика "С-44", непрерывно натекавшая под стометровые пролеты ферм людская масса мало-помалу наполнила огромное помещение. Люди плотно стояли лицом к подмосткам с длинным столом, обтянутым красной тканью с черной полосой, как и тяжелая трибуна слева.
Вскоре у трибуны появились знакомые Лютрову лица, их часто можно было видеть на собраниях, заседаниях, конференциях. Люди склонялись друг к другу, произносили неслышные фразы, сокрушенно кивали. Стоял там и. о. начальника летного комплекса Нестор Юзефович. Он выбрал позицию чуть в стороне от остальных, словно смерть постигла одного из его родственников и он имеет право быть первым среди скорбящих. Кого-то ждали.
Стало совсем тихо, и только неприлично громко чирикали зазимовавшие под крышей воробьи.
В этой настороженной, готовой многое вместить в себя тишине каждый в тысячной толпе хотел видеть и слышать все. Тишина напрягалась, становилась ненастоящей, фантастической из-за молчания стольких людей.
Не выдержав напряжения, упала в обморок женщина. Над ней склонились, кто-то побежал за "скорой помощью". Как шелест листьев под ветром, пролетел и смолк недолгий говор. Люди на подмостках расступились. Пришел начальник летной базы, известный фронтовой летчик-истребитель Савелий Петрович Добротворский, невысокий, прямой, чуть полнее, чем следовало роста.
Держа перед собой лист бумаги, пожилая женщина объявила о начале митинга.
Речи были короткими. В произносимых словах было меньше скорби, чем в напряженном молчании людей.
- Слово предоставляется...
Едва возвышаясь над трибуной, заговорила девушка-клепальщица - тонкая, бледная, с покрасневшими глазами. Срывающийся голос, наполненные слезами глаза выдавали растерянность, страдание. Так и не высказав рвущихся наружу слов, она разрыдалась и растрогала всех. Последним на трибуну поднялся Добротворский. Он стоял прямо, говорил четко, короткими фразами, как у могил тех летчиков, которых ему довелось хоронить на фронте, не стараясь ни приглушить, ни изменить свой голос.
- Товарищи, умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это тяжелая утрата. Мы хороним человека, которому безгранично верили. В каждом из нас живы воспоминания о тысяча девятьсот сорок первом годе. Я видел слезы на глазах героев, когда после страшных слухов о падении Москвы мы на далеком участке фронта услышали его речь перед войсками на Красной площади. Такое нельзя забыть.
После митинга летчики вернулись в комнату отдыха, а когда стали расходиться, Лютров решил приземлить плохо поддающееся обсуждению событие до привычной людям значимости.
- Куда же вы, братцы?.. Можно подумать, что вы не хотите выпить за помин души Иосифа Виссарионовича?..
К его предложению трудно было придраться. Но у Юзефовича, невесть откуда и как оказавшегося у Лютрова за спиной, было иное мнение.
- Как вы сказали?! Лютров опешил.
- Повторите, как вы сказали!
Это была хорошо интонированная экзекуция демагогией. Сколько в ней было самодовольства, наслаждения, внушающего страх, уличающего, унижающего...
За несколько последующих мгновений на лице Лютрова сменилась гамма выражений - от растерянности до бешенства.
- Кого не приглашают, тому нечего повторять, - медленно произнес Лютров.
Не умея сменить "повторите, как вы сказали!" на равнозначное, угрожающее, Юзефович наливался синевой и, как плохой актер, ждал наития.
- Брось выпендриваться, Юзефович, - донесся из тишины спокойный голос Сергея Санина, - не будь хитрее теленка... Спектакль был испорчен.
Бывший фронтовик со следами тяжелых ожогов на лице, имеющий больше орденов, чем Юзефович пуговиц, Санин в глазах этого человека был не чета Лютрову. И Юзефович сменил окраску: все еще недовольно, но явно сникнув, он покачал головой и удалился.
А Лютров вдруг ясно понял душу Санина: в случае опасности он загородит тебя от удара, от пули, себя в первую очередь подвергнет смертельной опасности и при этом не будет считать, что совершил что-то необычное.
После больших и малых событий 1953 года Лютров все чаще встречался с Саниным, - и мало-помалу Сергей увлек его в разноликую жизнь Энска, своего родного города.
Давно ли все это было? И грустно и весело вспоминать о всех тех людях, которые тянулись к Сергею. Это был маленький буйный мирок, кипящий настроениями, голосами, жестами. Люди приносили с собой по яркому лоскуту от мыслей, красок и событий большого города. И кого только не заносило к Санину... Иногда захаживал известный поэт, имевший обыкновение после двух рюмок поносить на чем свет стоит всю современную поэзию чохом, включая и собственные опусы, и со слезами на глазах декламировать лермонтовское "Выхожу один я на дорогу".
Тучный сатирик, друг поэта, подарил Лютрову тонкую книжицу злых фельетонов, озаглавленную "Соль по вкусу". Лютрова поражало в этом человеке ни в ком ранее не замеченное умение говорить о сложном свободно и легко. Казалось, этот человек был умнее, опытнее своих собеседников, на порядок больше вобрал их в себя всех тех едва приметных, скрытых от поверхностного взгляда примет жизни, которые открываются только очень пытливым, глубоким людям.
- У вас забавная привычка глядеть на людей, - говорил он Лютрову.- Вы всегда над людьми, над их хлопотами. На земле с вами ничего не случается?.. Умеют молчать или умные, или стеснительные люди. Вы умный человек?..
Его вопросы казались странными, но он не рисовался и говорил только то, что хотел сказать.
В последнюю зиму к Сергею несколько раз заходил человек в сером свитере с высоким воротником. "На шум", как он говорил. Сам же был немногословен и чаще всего играл в шахматы, у него было постоянное место у окна, где стоял маленький столик. Говорил он, не поднимая головы, даже когда беседовал с сидящим напротив сатириком. Этому не составляло труда играть в шахматы и без всяких усилий рассуждать о том, что сделалось предметом разговора. В своем партнере он обретал идеального слушателя.