Конечно, она увидела на страницах романа свой портрет, свою жизнь, их общие тайны. Возможно, ей стоило обидеться, как обижались столь многие друзья и бывшие друзья Лоуренса, когда он заимствовал, крал или пожирал их жизни, их собственную историю. Но она при виде этого томика ощутила лишь тепло их прежней, обрывочной радости.
На титульной странице он написал:
Дорогой Роз
А мне вот нравится, когда сердце мое разбито.
И внутри этот дивный заревой калейдоскоп347.
Это последние строки из стихотворения «Гранат», того самого, что он сочинял в вагоне рядом с ней, в день, когда под ними загорелся трамвай, на обратном пути из Флоренции. Теперь оно стояло первым в его поэтическом сборнике «Птицы, звери и цветы», который начинался с цикла, созданного в Сан-Гервасио.
В марте 1930 года, узнав о его смерти, она снова открыла «Чаттерли», наугад, и попала на одно из описаний их любви. Еще она нашла между страницами обрезки его каштаново-рыжих волос, которые втайне от него сохранила из сентиментальности в ту первую ночь у нее на балконе. Она и забыла, что спрятала волосы в книге, в конвертике. Они были все еще мягкие на ощупь.
Она мысленно закрывает книгу и поднимает взгляд. Господин судья Бирн завершает обращение к присяжным, а Лоуренс, явленный ей призрак, рассеялся навсегда.
– Господа присяжные, – говорит судья, – вы должны спросить себя, согласны ли вы со всем тем, что говорили свидетели-эксперты, – с тем, что, по их мнению, Лоуренс высказал или пытался высказать, в чем, по их словам, заключается сообщение, которое он хотел передать читателям. Спросите себя, согласны ли вы с их мнениями или же не согласны; ведь, хотя эти свидетели были призваны помочь вам, их мнение, конечно, вас не связывает. Вы здесь судьи. Вы должны решать. Вердикт, который вы вынесете, должен быть вердиктом каждого из вас. А теперь прошу вас удалиться на совещание, обсудить свое решение и сообщить его мне.
Без трех минут двенадцать присяжные выходят гуськом.
Заседание прерывается, и огромный, выложенный мрамором вестибюль за дверями зала суда номер один заполняется толпой, словно гостями на светском приеме, назначенном на неурочный час. Слышится громкий говор, но окружение сэра Аллена Лейна – адвокаты защиты, совет директоров, друзья – мрачно. Издатель деликатно предлагает жене выйти из здания суда и отправить дочь в такси на Ладгейт-Хилл. Вердикт присяжных и приговор судьи могут оказаться серьезными, и сэр Аллен хочет пощадить чувства восемнадцатилетней девушки. Впрочем, она тут же начинает протестовать.
Конечно, Майкл Рубинштейн все так же рядом с сэром Алленом. Он закуривает трубку и шутливо предлагает проводить девушку, Клэр, и посадить ее в такси. Он понимает, что сэру Аллену хочется на миг остаться наедине с женой. Это правда, никто не знает, какой оборот примут события после возвращения присяжных. Впрочем, на ходу Рубинштейн безмятежно рассказывает дочери Лейна, что на войне ему случалось попадать в переплет и он вынес оттуда урок: не следует поддаваться пораженческим настроениям. Нужно «глядеть веселей», иначе падаешь духом и упускаешь возможные пути к спасению, случайные удачи. Они попадаются часто, главное – смотреть в оба.
Кажется, ее «оба» сейчас затуманены слезами.
Он начинает рассказывать про своего любимого ретривера Хватая и про то, как скучает по нему в отъездах. Из-за судебного процесса Хватай оказался совсем заброшенным. Клэр смеется, слушая байки про злоключения Хватая с барсуками и ежами.
– Они вечно оставляют беднягу с носом – даже кролики!
На противоположном от сторонников сэра Аллена конце вестибюля министр юстиции сэр Реджинальд Мэннингем-Буллер, он же Бык, поздравляет генерального прокурора сэра Теобальда Мэтью со вчерашним блестящим заключительным выступлением ведущего обвинителя, Гриффита-Джонса. Оба уверены, что присяжные вскоре вернутся. Не сомневается в этом и публика, она толчется вокруг, дивясь на необыкновенно мрачный вид статуй английских королей и королев.
Потом выясняется, что присяжные не спешат возвращаться, и большая часть толпы переходит дорогу и бредет по проулку в «Сороку и пень», чтобы пообедать и чем-нибудь этот обед запить. К часу дня древние половицы паба стонут и скрипят. Наконец, без семи минут три, по большому вестибюлю Олд-Бейли пробегает шепоток, и какая-то добрая душа бежит с вестью в паб, и шепоток переходит в крик: «Они возвращаются!»