А я вот понравился вашей жене
м вашему сыну —
угрюмому парню,
который пошел,
очевидно,
не в палу.
Мне все подозрительно в вас —
и румянец.,
и ваш анекдотик про чей-то романец,
и ежик ваш пегий с зализом на лбу.
Я
слишком румяных людей
не люблю!
И все же,
профессор,
какая удача,
что с вашею рядом —
товарища дача,
что вы пригласили к себе по-соседски,
что съели мы даже у вас по сосиске,
и вот,
напряженно и сумрачно тешась,
я с вами играю в настольный теннис.
Профессор,
ни я
и ни друг не забыли,
что в самое трудное время вы были
не с теми, кто бился,
а с теми, кто бил,
и предали тех, кто талантливей был.
Профессор,
тут дело не в личной злобе.
Взгляните, как смотрит на вас исподлобья,
угрюмо и мертвенно напряжена,
красивая женщина —
ваша жена.
А мальчик, профессор,
ваш мрачный мальчик,
как нервно он бьет целлулоидный мячик,
как едко не верит он вашим словам
и рвется отчаянно к нам,
а не к вам!
Профессор,
мы с вами еще не сочлись.
На почве пинг-понга мы просто сошлись.
Профессор,
ограблю я вас и ославлю.
Жену еще, может, я вам и оставлю.
Оставлю жену, но имейте в виду —
я все-таки сына от вас уведу!
СУДЬБА ИМЕН
Судьба имен — сама судьба времен.
У славы есть приливы и отливы.
Не обмануть историю враньем.
Она, как мать, строга и справедлива.
Все люди ей, всевидящей, ясны,
в какой они себя ни прячут панцирь.
Напрасно кто-то на ее весы
пытается нажать украдкой пальцем.
Как ни хотят пролезть в нее извне,
как на приманку лжи ее ни ловят,
в конце концов на мыслящей земле
все на свои места она становит.
В конце концов сна клеймит лжецов,
в конце концов сметает дамбы догмы, —
пусть этого ее «в конце концов»
порою ждать приходится так долго!
Ее всевышний суд суров и прям.
Она плюет на пошлый гомон чей-то
и возвращает честь тем именам,
которые заслуживают чести.
И, перед человечеством честна,
достаточно разборчива и грамотна
стирает властно с мрамора она
те имена, что недостойны мрамор*
КОМИССАРЫ
В писательском Доме творчества-
до самой поздней поры
с неколебимой точностью
падают в лузы шары.
Писатели Минска и Киева,
играя весьма остро,
вооруженные киями,
борются за мастерство.
Тяжкую штору отдергиваю,
лбом прижимаюсь к стеклу.
Слышу гудки у Дорохова,
вижу сырую мглу.
Как она быстро сгущается!
Хоть бы одна звезда!
Что-то со мной прощается,
видимо навсегда.
Успокоительно, вяжуще
полная мгла настает.
Небу чего-то важного
явно недостает.
И под гудки встревоженные,
под звон апрельского льда
мокрая и взъерошенная
вылупилась звезда.
В этой туманной полночи
с мглою в неравной борьбе
очень ей надо помощи —
знаю сам по себе.
Чудится или кажется?
Лбом я к стеклу прирос.
Странные тени, покачиваясь,
движутся между берез.
Тени большие, тревожные
ко мне напразляют шаги.
Вижу я куртки кожаные,
наганы и сапоги.
Грозные, убежденные,
в меня устремляя взгляд,
на тяжких от капель буденовках
крупные звезды горят.
Все по-мальчишески стройные,
шпорами чуть звеня,
идут комиссары строгие,
погибшие за меня.
В тугие ремни окованы,
судьями и судьбой
входят сквозь стены в комнату,
звезды внося с собой.
Наши беседы — тайные.
В комнате мы одни.
Вскоре в туман и таянье
молча уходят они.
Березы за ними строятся.
Хрустит молоденький лед.
Идут комиссары строгие,