То же самое относилось и к Хлое: ей очень хотелось, чтобы остальные иногда замечали ее особые отношения с начальницей. Только у нее бывали минуты, которые можно было отнести к категории «Перейдем на ты?». После бегства Натали Хлоя не пыталась устроить еще один выход в свет. Она знала, что подобные моменты таят в себе опасность: на ее глазах начальница проявила слабость, и это могло ей аукнуться. Поэтому она изо всех сил старалась не смешивать жанры и неукоснительно соблюдать иерархию. Под конец дня она зашла к Натали:
— У вас все хорошо? Мы с вами почти не говорили с прошлого раза.
— Да, Хлоя, это я виновата. Но мы с вами приятно провели время, правда.
— Правда? Вы вылетели пулей и говорите, что приятно провели время?
— Да, уверяю вас.
— Что ж, тогда тем лучше… хотите, вечером сходим туда еще раз?
— Ах нет, мне очень жаль, но я не могу. Я иду в театр, — ответила Натали таким тоном, словно сообщала, что родила зеленого человечка.
Хлоя никак не показала своего удивления, но тут было чему удивляться. Не стоило лишний раз подчеркивать, каким событием было подобное заявление. Лучше сделать вид, что ничего особенного не случилось. Вернувшись к себе в кабинет, она ненадолго задержалась, сложила последние бумаги в папку, проверила электронную почту, потом надела пальто и собралась уходить. Когда она направлялась к лифту, ее взору предстало нечто невероятное: Маркус и Натали уходили вместе. Она незаметно подошла поближе. Ей показалось, что она услышала слово «театр». И ее сразу охватило какое-то непонятное чувство. Какая-то неловкость, даже отвращение.
62
В театре такие тесные сиденья. Маркус чувствовал себя решительно не в своей тарелке. Он жалел, что у него такие большие ноги, но это было совершенно бесплодное сожаление.[12] Не говоря уж о другом обстоятельстве, усиливающем его пытку: ничего нет хуже, чем сидеть рядом с женщиной, на которую до смерти хочется смотреть. Для него спектакль шел слева, а не впереди, на сцене. Да и на что там смотреть? Его это нисколько не интересовало. Тем более пьеса была шведская! Она что, нарочно его потащила? В придачу автор учился в Упсале. Все равно что отправиться на ужин к родителям. Он был слишком рассеян, чтобы разбираться в сюжете. После театра наверняка зайдет разговор о пьесе, и он будет выглядеть дурак дураком. Как он мог упустить такое важное обстоятельство? Надо любой ценой сосредоточиться и заготовить несколько метких суждений.
Тем не менее под конец спектакля он, к своему удивлению, почувствовал сильное волнение. Может быть, даже что-то вроде зова шведской крови. Натали, казалось, тоже была счастлива. Но в театре никогда не поймешь: бывает, люди выглядят счастливыми по той простой причине, что крестная мука наконец кончилась. Когда они вышли, Маркус было пустился излагать теорию, которую соорудил за время третьего акта, но Натали немедленно пресекла его попытки:
— По-моему, теперь нам надо попытаться расслабиться.
Маркус подумал про свои ноги, но Натали уточнила:
— Пойдемте чего-нибудь выпьем.
Значит, вот что значит расслабиться.
63
Отрывок из «Фрекен Жюли» Августа Стриндберга (французский перевод Бориса Виана), пьесы, которую смотрели Натали и Маркус во время их второго свидания
Фрекен Жюли. Я обязана вам повиноваться?
Жан. Всего один раз; ради вашего же блага! Прошу вас! Ночь в разгаре, сон пьянит, голова пылает!
64
И тут случился какой-то перелом. Совершенный пустяк, который вдруг разрастется до масштабов решающего события. Все шло точно так же, как в первый вечер. Обаяние действовало и даже усиливалось. Маркус выходил из положения весьма изящно. Он улыбался самой не шведской улыбкой, на какую был способен; почти испанской улыбкой, вроде того. Сыпал вкусными анекдотами, умело сочетал культурные аллюзии со ссылками на личный опыт, ловко переходил от субъективного к всеобщему. Весьма мило приводил в действие механизм светского общения. Но в самой сердцевине его непринужденности вдруг проклюнулось смятение, уже готовое пустить под откос всю машину: он ощутил присутствие меланхолии.
Вначале это было крохотное пятнышко, что-то похожее на ностальгию. Но нет: при ближайшем рассмотрении уже были различимы лиловые очертания меланхолии. А если еще приблизить, становилась видна истинная природа чего-то очень грустного. В единый миг, словно в порыве какого-то болезненного пафоса, перед ним вдруг предстала вся бессмысленность этого вечера. Он спросил себя: а зачем я пытаюсь выставить себя с самой лучшей стороны? Зачем стараюсь смешить эту женщину, зачем лезу из кожи вон, чтобы ее обаять, ведь она для меня решительно недоступна? Его прошлое, прошлое не уверенного в себе человека, вдруг резко и грубо заявило о себе. И мало того. Этот регресс получил трагическое ускорение после еще одного критического события: он пролил на скатерть бокал красного вина. Он мог увидеть в этом простую неловкость. И даже, быть может, неловкость очаровательную: Натали всегда была чувствительна к неловкости. Но в тот миг он уже о ней не думал. Он усмотрел в этом невинном пустяке куда более важный знак: красный цвет. Вечное вторжение красного цвета в его жизнь.