— Собрались бы человек пять мужиков, пошли к блатным, попросили бы в должок на курево, с получки отдадите. У них ведь деньги-то есть.
А мужик отвечает:
— Да, жди, так они и дали.
— Вы-то им дань платите и не в долг, — говорит Костя.
Мужик аж зубами заскрипел.
— Платим, — говорит, — а куда деваться?
— Может, пора и долги собирать? — лыбится Костя.
Вот тут-то до меня и дошло, куда они с Федей вертят.
Ох, и страшно мне стало. Ведь — это война. Слыхал я про такие перевороты. Кровищи не оберешься: блатные без боя власть не отдадут, а потом фраера на войну поднять — дело трудное. Бывали такие дерзилы, пробовали накачать фраера. Конечно, под блатными кому ж сладко. Мужики могут слушать, скрипеть зубами, а потом кто-нибудь из них сам же блатным и продаст, что такой-то воду мутит. Тут уж блатные ждать не будут. Это они общак простить могли. Им за пятерку какую-то под ножи лезть расчету нет, а когда до живота ихнего добираются, когда жить — не жить, тогда они все подымаются. Тем и сильна эта падаль. Да… Я как допер, чего затевают мои кореша, ночи две не спал, наверно. Думаю, хоть бы на этап кинули куда. Я бы в любом пекле согласился свои одиннадцать месяцев добить; и что у меня за фарт такой — всегда приключение на свою задницу нахожу.
И решил я потолковать, только не с Костей — с тем бесполезно, — а с Федей. Он же разумный мужик, должен понять, что гиблое это дело — фраеров мутить. Не тот фраер у нас на колонне, забитый, покорный; разве с такими перевороты делать.
Вот, значит, подкрался я как-то к Феде под настроение, как раз по пятачку крутились, а Костя пошел в санчасть уколы делать — у него весной такая цингища открылась, все зубы шатались. А все та голодовка, думаю, отдавалась. Значит, ходим мы с Федей по кругу, и я ему кидаю намек такой с дальним заходом.
— Что-то, говорю, притихли у нас блатные, Федя. Даже ласковые стали, не замечал?
— А чего им злыми быть. Мужики послушные, дань платят, надзор на крюку, педерастов в зоне хватает, — Федя отвечает.
И правда, думаю, чего им злыми быть. И про козлов Федя верно сказал. У нас их целая полуземлянка была, рыл пятнадцать. Так они и жили отдельно, твари эти. В их полуземлянку только блатные и заходили невест выбирать. Работяги их всегда презирали и в бараке жить не давали. А в столовой, не дай бог, чтобы кто-нибудь из них до общих мисок коснулся.
— Да, говорю, прав ты, Федя. Чего им злыми быть, если жизнь сытая и мужик приученый. Тогда они знают, что все на ять и ниоткуда не дует.
— Что ты вьешься, как комар над задницей? — Федя говорит. — Давай-ка без заходов.
Ну я и рубанул напрямую:
— Гиблое дело вы затеяли. Не пойдет мужик за вами.
Федя посмотрел на меня так, будто заплачет сейчас, и спросил:
— А ты за Костей пойдешь, если он завяжется? Ты же его товарищ.
— Я-то пойду, хоть кровь с зубов — мне же всего два лета осталось, но с товарищем до конца, — говорю.
— Вот видишь, значит, не посмотришь, что сроку мало. А почему ты думаешь, что остальные дешевле тебя. Один ты такой справедливый на всем свете?
— Нет, — говорю, — я не дороже других. Но то — мой кирюха. Он за меня, я за него.
— То-то и оно, что все вы — каждый за себя. Что ты, что твой кореш. Он за свое самолюбие любую кару не дрогнет принять, а на справедливость чихать.
— Эх, Федя, — говорю, — там, где справедливость была, там уже давно, сам знаешь, что выросло. А если Костя за свою гордость стоит только, то правильно делает. Неужели, за этих обезьян свою шею подставлять? Они будут блатных в гузно целовать, а ты да он — за них переживать. Нет, свинью теплое жрать не отучишь.
Ну разбежались мы. Пришел я в барак, забурился на нары и так, сверху, гляжу на мужиков наших. И думки меня рвут: что вы за люди, залезть бы вам в душу? Может, и не дешевки вы, и стоит за вас свой хобот подставлять и мне, и Косте, и Феде… Стал про каждого думать, и выходит, что любой — мужик ничего. А они снуют в проходе, кто у печи за столом сидит, кто — внизу на нарах.
Эх, думаю, каждый из вас хороший мужик. Почему же все вместе вы такая скотобаза бессловесная?
И тут аккурат Костя из санчасти пришел. Поклевали мы с ним, что от паечки осталось, и упали спать. Хотелось мне с ним поболтать, но смурной он был какой-то. Лег, укрылся, и глаза в потолок. Замечал я, что из санчасти он как не родной приходит который уж раз. Но не с ним одним такое бывало. Наша врачиха лучше любого кино доставала душу. Вот и не стал я с ним говорить. Еще мужики кругом укладывались, а разговор-то у меня не для чужих лопухов. Ну, погасили свет, кое-кто уже захрапел. Известно, кто не спит, — сразу рычать начинает: «Киньте в него сапогом, чтоб не храпел, зверина!» А только это дело бесполезное — все храпят, аж нары трясутся. Я вот не спал две ночи, так наслушался — будто трактора молотят. Словом, угомонились. Храпят. Портянки смердят. Крысы под полом пискают. Слышу, Костя мой вздыхает, ворочается.