— Сегодня вечером я совсем размякла от жары! — пожаловалась она.
Но Эдуар опустился на колени, и его рот уже нашаривал подвздошную кость Аньес, которая сегодня была не мягче обычного. Он увлек жену к кровати и опрокинул навзничь. Халат раскрылся сам по себе. Воспламененный Эдуар задрал ночную рубашку любимой супруги от коленных чашечек до лобковой кости.
Через двадцать пять лет после свадьбы тело Аньес оставалось все таким же крепким, в то время как у Эдуара, некогда столь стройного, начало отрастать брюшко. Но эта жировая прослойка, появившаяся между ними, не мешала Эдуару наслаждаться неровностями на теле жены: ее грудная кость с мечевидным отростком вскоре начала бурно вздыматься.
— Свет! Пожалуйста!
Эдуар встал, чтобы потушить верхний свет и бра над туалетным столиком. Перед тем как выключить лампу у кровати, он несколько секунд помедлил, созерцая столь четко обрисованную наготу Аньес. Затем он бросился во тьму своего желания, словно в океан, чьи могучие волны обрушиваются на галечный пляж.
А профессор Гнус у себя в комнате выжидал, наблюдая за новой лампочкой. Когда вольфрамовые нити начали краснеть, у него вырвался радостный возглас. Вскоре свет стал ярче, и лампочка принялась мигать.
Шиферная крыша замка переливалась под первыми лучами утреннего солнца. Верхушки тополей уже купались в сияющем свете, тогда как под листвою еще царила ночь. Пока было прохладно. На колокольне церкви в Сен-Лу пробило шесть, и звуки один за другим растаяли в прозрачном воздухе. Прокричал петух, вдали ему ответил другой. Залаяла собака.
Жюльен проснулся. Он оставил на ночь окно и ставни открытыми. Солнце заливало белые простыни, освещая комнату.
Спать больше не хотелось. Жюльен выглянул в окно. Лужайка еще была погружена во тьму. Ночь еще не совсем улетучилась. Но ветерок, колыхавший верхушки тополей в глубине парка, уже был теплым.
Жюльен ощутил беспредельное счастье, от которого стало тесно в груди. Ему захотелось спуститься в парк, бегать по лужайке, стать невесомым в легком рассветном воздухе и поделиться этой лаской природы, пробудившей его, со всем миром.
Но он остался стоять у окна, полузакрыв глаза и не двигаясь, подставив лицо первым лучам солнца. От этого ему казалось, будто он несется впереди самого себя, словно резная фигура на носу корабля. Он чувствовал, как что-то внутри него, чему он не мог дать название, что не вполне принадлежало ему, неудержимо отделяется от него, стоящего у окна, и зовет в дальний путь.
Но Жюлиа его не любит! Быть может, ласка зари разбудила и ее. Быть может, и ее взволновал жаркий свет заново родившегося солнца. Но думала она о Шарле! Должно быть, именно ради этого дурака она оставила открытыми окно и ставни, как это сделал он, Жюльен, чтобы быть ближе к ней, чтобы не отгораживаться от ночи, переполненной его страстью к ней, его желанием без конца говорить с ней, держа ее за руку.
Он отошел от окна и упал на кровать, сраженный ощущением собственного одиночества. Еще миг назад он чувствовал в себе такую силу! Его существо простерлось за пределы горизонта. И все это, весь мир он держал в руках, словно букет, чтобы преподнести в дар Жюлиа!
Какая насмешка! Эта дурочка больше интересовалась английскими галстуками своего щеголя! Два дня не может прийти в себя от счастья после того, как он прокатил ее на машине с откидным верхом!
Жюльен растянулся на кровати. Ему захотелось опять заснуть. И он не станет просыпаться раньше времени, вместе с остальными. Между ним и зарей не было секретов. Теперь он не более чем крохотная, неразличимая точка на поверхности земного шара. Он заставил себя закрыть глаза.
Через несколько секунд он снова открыл их и приподнялся на локте. Ему показалось, что где-то в доме, скорее всего на кухне, слышится тихое шорканье щетки по полу.
Значит, бодрствовал не только он, бесполезный свидетель мучительных красот нового дня. Прозаическое шорканье щетки положило конец его печальному уединению. Он влез в шлепанцы и спустился на кухню.
Матильда терла пол с таким усердием, что не услышала, как он вошел. Жюльен застыл на пороге, пораженный зрелищем, которое являла собой молодая служанка. Она стояла босиком в луже вспененной воды, и на ней была лишь короткая ночная рубашка. Тонкая ткань, пропитавшись потом, прилипла к ягодицам и стала почти прозрачной. Какая нагота! Жюльен был точно парализован, он даже не мог дышать. Он мог только смотреть на два нежных полушария под розоватой тканью рубашки.