Элиза была в нерешительности, ее тревога до конца не улеглась.
– Но… ведь у меня прекрасная двуколка.
– Ну и что же, будет еще одна. Вдобавок я куплю тебе великолепного арабского скакуна лучших кровей, с родословной, состоящей из одних чемпионов. Чтобы он был под стать моей девочке, такой же красивый, благородный, умеющий побеждать.
Элиза с удовольствием принялась за десерт. В это время в оранжерею вошла Мери и протянула Авену конверт:
– Сэр, пришел какой-то человек и принес письмо. Сказал, что это очень срочно.
Авен смотрел на конверт, не решаясь взять его в руки.
– Спасибо, можешь идти.
Когда служанка, положив письмо на стол, вышла, он осторожно взял конверт и вскрыл восковую печать. Торопливо пробежав глазами мелко исписанную страницу, Авен смертельно побледнел. Его лицо исказила гримаса отчаяния, на лбу выступили капельки пота.
– Папа!
Но Авен, казалось, не слышал встревоженного возгласа дочери. Он скомкал письмо и резким движением сунул его в карман, а потом, не глядя на Элизу, вскочил и выбежал вон из комнаты.
Этой ночью Элиза не могла заснуть. Она беспокойно крутилась и металась в кровати, прислушиваясь к ночным скрипам и шорохам, мышиному писку и топотанию по балкам чердака, отдаленному цокоту лошадиных копыт по мостовой. Все эти звуки были настолько привычными, что девушка с трудом могла отделить один от другого и воспринимала их нераздельно, как прекрасную симфонию ночной тишины. Лунный свет проникал в комнату через высокое окно и ложился на мебель серебристым кисейным покрывалом, вуалью царицы ночи.
Элиза перевернулась на живот и, уткнувшись лицом в подушку, постаралась привести в порядок странные, спутанные впечатления прошедшего дня. Стремительная гонка и радость победы. Вызывающий взгляд дерзких глаз незнакомца. Бестолковый завтрак с отцом, который закончился его внезапным бегством.
Элиза тогда кинулась вслед за ним, желая успокоить его и узнать, что произошло. Но отец вернулся в библиотеку и плотно закрыл за собой дверь, а она не осмелилась постучаться.
Озадаченная и расстроенная разыгравшейся за завтраком сценой, Элиза вышла из дома и отправилась вниз по Мичиган-авеню, надеясь, что на свежем воздухе ей быстрее удастся взять себя в руки. Она проходила квартал за кварталом мимо роскошных домов, направляясь к западной окраине города, застроенной грязными бараками, среди которых с шумом и гамом носились стаи ребятишек, собак и кур, поднимая клубы черной пыли. Из покосившихся дверных проемов выглядывали женщины и провожали Элизу долгими, усталыми взглядами, завидуя ее одежде, красоте, свободе.
Что же все-таки происходит с папой? Откуда это чужое, страшное выражение лица?
Наконец она вернулась домой и пообедала в одиночестве в своей комнате. А затем, уже в сумерках, напоенных нежными ароматами весны, отправилась на прогулку верхом с поверенным отца Мэтом Эберли, самым настойчивым из ее ухажеров. Этот преуспевающий адвокат, тридцатичетырехлетний вдовец, пользующийся прекрасной репутацией в обществе, был красив, имел изысканные манеры и считался «незаменимым человеком» на любом светском сборище. Прогулка, как обычно, прошла за разговорами о книгах, сплетнях и некоторых интересных случаях из юридической практики Мэта, о которых он любил рассказывать, осыпая собеседника массой ненужных и скучных подробностей.
Теперь же, лежа в постели, снедаемая дурными предчувствиями, которые час от часу становились все более тягостными и гнетущими, Элиза не находила себе места.
И тут раздался взрыв. Он прогремел в воздухе так оглушительно, что Элизе показалось, будто ей раздробили голову на несколько кусочков.
Что это? Но прежде чем замолкло эхо, она уже вскочила с постели и со всех ног кинулась к двери сквозь черную патоку темноты, облепившей ее с ног до головы и мешавшей двигаться.
Все дальнейшее происходило словно в кошмарном сне. Фифина, растрепанная, в одной ночной рубашке, преградила Элизе путь в спальню отца. Элиза, и не подозревавшая в себе такой силы, буквально отшвырнула горничную и растворила дверь.
– Папа… нет… нет…
Задыхаясь от рыданий, девушка вбежала в комнату. За ее спиной по-французски в голос причитала Фифина.
В комнате Авена Эмсела стоял неприятный, резкий металлический запах. Элизу охватил ужас: в День Независимости, когда человеку благоразумному лучше оставаться дома, поскольку подвыпившие гуляки палят из ружей в воздух в честь праздника, на улицах Чикаго пахнет точно так же. Элиза оглядела комнату. Кровать отца была пуста. Кресло у окна, черным силуэтом выделяющееся в жидком лунном серебре, тоже. А на полу…
Посреди комнаты на полу в домашнем халате лежал Авен Эмсел. Его безжизненно обмякшее тело походило на кучу ненужного, выброшенного тряпья. В руке он сжимал пистолет, а из виска, поблескивая в полумраке, стекала на ковер струйка крови.
Закричав, Элиза бросилась к отцу, рухнула на колени и обняла его. Казалось, она обезумела от горя, силы оставили ее.
Элиза не подозревала, что у отца есть пистолет. Но факт оставался фактом – он застрелился. Он ушел из этого мира в никуда, покинул ее, бросил одну… Остаток ночи и весь следующий день Элиза не сомкнула глаз, обуреваемая отчаянием, горем, яростью.
Только бы никого не видеть, не слышать! Она закрыла дверь спальни на щеколду и не обращала внимания ни на стуки, ни на призывы Фифины. Даже когда за дверью раздался голос Мальвы, Элиза и не подумала встать с постели. Бедняжка лежала, свернувшись калачиком, и тихо плакала. Когда же слезы иссякли, она продолжала лежать не шевелясь, сломленная нечеловеческой душевной мукой. Отец… папа!
Элиза не могла постичь случившегося. Ну почему он это сделал? Почему? Неужели страхи и тревоги, тяготившие его сердце, были настолько ужасными и невыносимыми? Тогда почему он ничего не рассказывал ей! А может, это она виновата во всем? Она не должна была оставлять попыток поговорить с ним, побежать за ним в библиотеку, поцеловать его, успокоить, уверить в своей нежной любви.
Элиза снова и снова прокручивала в памяти эти ужасные мгновения: бессонная ночь, потом выстрел, Фифина…
Фифина уже была у дверей спальни отца, в одной ночной рубашке. Но ведь комнаты слуг находятся на третьем этаже. Как же Фифина так быстро преодолела целый лестничный марш, если Элиза едва успела выскочить из кровати и пробежать несколько метров по коридору?
Элиза снова ушла в себя, замкнувшись в скорлупе острой животной боли. Что проку думать о таких ничтожных мелочах, если папа покинул ее навсегда.
К полудню следующего дня молодой, здоровый организм Элизы восстал против губительной, смертоносной скорби. Казалось, Элиза выплакала все глаза, а сердце иссохло от печали и отчаяния. Но желудок не мог дольше мириться с голодным существованием и настойчиво напоминал о себе. Элиза медленно поднялась с постели и стянула с себя ночную рубашку, в которой провела последние тридцать шесть часов. Передвигаясь по комнате как автомат, она разыскала корсет, нижнее белье и взяла первое же платье, попавшееся ей под руку.
Спустившись вниз, Элиза старалась не смотреть в сторону оранжереи, где виднелся по-прежнему смеющийся мальчик, увитый зеленью. По всему нижнему этажу распространялся аппетитный запах жареного бекона и дрожжевого теста.
– Элиза! Моя несчастная девочка!
Мальва ожидала ее в столовой, отделанной красным деревом. Кузина была, как всегда, в черном. С момента смерти своего мужа Мальва, пышнотелая стареющая красавица, не расставалась с траурным одеянием, которое носила горделиво, как королевскую мантию. Она крепко обняла Элизу, и они обе потонули в нежном цветочном аромате любимых духов Мальвы.
– Бедное, бедное дитя!
– Мальва… – прошептала Элиза, глотая горький комок, вставший поперек горла.