Он закрывал уши руками, надеясь, что его отказ подслушивать будет замечен и взамен ему будет оказана подобная же милость. Резкое движение покаявшегося грешника в исповедальне заставило его стремительно спрятать лицо в изгибе локтя. Страх принял осязаемую форму: между сердцем и легкими внезапно образовалась пустота. Теперь он должен из всех сил раскаяться в своих грехах – не потому, что он боялся, а потому, что он оскорбил Господа. Он должен убедить Бога в том, что он раскаялся, а для этого надо сначала убедить себя. После напряженной внутренней борьбы он смог робко пожалеть себя и решил, что теперь он готов. Если он не позволит никаким другим мыслям возникнуть в его голове до тех пор, пока он, наконец, не войдет в этот больший гробоподобный ящик, тогда ему удастся сохранить это состояние в неприкосновенности, и он успешно выдержит еще один кризис в своей религиозной жизни.
Тем не менее ненадолго им почти овладело искушение. Он мог уйти домой, не дожидаясь своей очереди, и рассказать матери, что пришел слишком поздно, когда священник уже ушел. Но при этом он, к сожалению, рисковал быть пойманным на лжи. Еще он мог сказать, что исповедался, но это означало, что на следующий день ему будет необходимо избежать причастия, поскольку облатка, принятая нераскаявшейся душой, станет ядом прямо во рту, и тогда он, проклятый, прямо на алтаре обмякнет и свалится замертво.
Снова послышался голос отца Шварца:
– И за твои…
Слова превратились в хриплое бормотание, и Рудольф, волнуясь, поднялся с колен. Он чувствовал, что сегодня у него не хватит сил исповедаться. Он напряженно мялся. Затем из исповедальни послышался легкий стук, скрип и приглушенное шуршание. Створка упала, и плюшевый занавес задрожал. Искушение пришло к нему слишком поздно…
– Благословите меня, святой отец, потому что я грешен… Признаюсь Господу всемогущему и вам, святой отец, что я согрешил… С моей последней исповеди прошел месяц и три дня… Признаюсь, что употреблял имя Господне всуе…
Это был не тяжкий грех. Его богохульства были не более чем бравада – рассказывать о них было почти что хвастаться.
– … в том, что отнесся дурно к старушке.
Тень человека на решетчатой створке окошка исповедальни немного сдвинулась.
– Как именно, дитя мое?
– Это была старая леди Свенсон. – Шепот Рудольфа зазвучал торжественно громко. – Она забрала наш бейсбольный мяч, который попал к ней в окно, и не отдавала его, поэтому мы весь вечер вопили у нее под окном: «Черт тебя возьми!» А в пять вечера ее хватил удар, и пришлось вызывать врача.
– Продолжай, дитя мое.
– Грешен… в том, что не верил, что я – сын своих родителей.
– Что? – с удивлением переспросил вопрошавший.
– В том, что не верил, что я – сын своих родителей!
– Почему?
– Ну, просто гордыня, – беззаботно пояснил грешник.
– Хочешь сказать, что помышлял о том, будто твои родители тебя недостойны?
– Да, святой отец, – уже не так торжествующе.
– Продолжай.
– Что был непослушным сыном и обзывался на мать. Что ябедничал на людей. Что курил…
К этому моменту Рудольф исчерпал все незначительные прегрешения и вплотную подошел к грехам, рассказывать о которых было мучительно. Руки он теперь держал перед лицом, как засовы, сквозь которые он выдавливал стыд из своего сердца.
– Что говорил непристойные слова, имел непристойные мысли и желания, – очень тихо прошептал он.
– Как часто?
– Не знаю.
– Раз в неделю? Дважды в неделю?
– Дважды в неделю.
– Ты поддавался этим искушениям?
– Нет, святой отец.
– Ты был в одиночестве, когда они одолевали тебя?
– Нет, святой отец. Со мной было двое мальчиков и девочка.
– Разве ты не знаешь, сын мой, что должен избегать искушений так же, как и самих грехов? Дурная компания ведет к дурным желаниям, а дурные желания – к дурным поступкам. Где ты был, когда это случилось?
– В сарае на заднем дворе у…
– Я не желаю слышать никаких имен, – быстро перебил его священник.
– Хорошо. Все произошло на сеновале в этом сарае, та девочка и мальчики… они говорили… говорили непристойности, а я остался.
– Ты должен был уйти, и ты должен был сказать девочке, чтобы она ушла.
Он должен был уйти! Если бы он только мог рассказать отцу Шварцу, как сильно бился пульс у него на запястье, какое незнакомое, волнующее чувство возбуждения охватило его, когда говорились все эти еще незнакомые ему вещи; такое пламя белого каления знакомо лишь, быть может, унылым, с тяжелым взглядом девушкам из исправительных домов.