- Тише! - прошептала она.
Две других женщины замолчали и прислушались, с удивлением глядя на нее, но ничего не услышали.
- Что случилось, мисс Присцилла? - спросила соседка с голубыми глазами. Она была довольно молода, и только недавно вышла замуж.
- Тише! Помолчите. Разве вы не слышите эту прекрасную музыку?
Она слегка наклонилась к открытому окну, рука ее по-прежнему была поднята в предупреждающем жесте, а глаза устремлены на противоположную стену.
Мэри побледнела сильнее, чем обычно, и содрогнулась.
- Я не слышу никакой музыки, - сказала она. - А вы, миссис Мур?
- Нет, - ответила соседка, и на ее лице отразился слабый испуг, смутное ощущение тайны, которую она не могла постичь.
Мэри Браун встала, подошла к двери и выглянула на улицу.
- Нигде ничего нет, - сказала она, вернувшись. - И я не слышу никакой музыки, и миссис Мур не слышит, а мы не страдаем потерей слуха (sic). Тебе просто кажется, сестра.
- Мне никогда в жизни ничего не казалось, - ответила та, - и вряд ли кажется сейчас. Это прекраснейшая музыка. Она доносится откуда-то из-за сада. Разве ты ее не слышишь? Но, мне кажется, она становится тише. Возможно, она перемещается.
Мэри Браун крепко сжала губы. Печаль и тревога, испытываемые ею в последнее время, внезапно обратились в беспричинный гнев против его причины; и гнев этот вспыхнул из-за любви, которую она испытывала к этой причине. Она рассмеялась, - в этом смехе слышалось что-то очень неприятное, - и сказала только: "Да, наверное, она перемещается".
Однако, после того, как соседка ушла, она сказала больше, встав перед сестрой, скрестив руки на груди.
- А теперь, Присцилла Браун, - воскликнула она. - Думаю, пришло самое время положить этому конец. Я наслушалась предостаточно. Как ты думаешь, что подумала о тебе миссис Мур? Теперь она расскажет о случившемся всему городу, что ты не в себе. Сегодня ты слышала музыку, которую больше никто не слышал, вчера ты ощущала запах роз, которые не цветут в это время года, и все время говоришь о смерти. Я не понимаю, почему ты не хочешь жить такой жизнью, какой живу я. К тому же, для умирающей ты сегодня неплохо пообедала.
- Я не говорила, что умру, - кротко ответила Присцилла; сестры, казалось, поменялись натурами. - И я постараюсь молчать, если мои слова тебя беспокоят. Я обещала это сегодня утром, но музыка застала меня врасплох; к тому же, я подумала, что ты и миссис Мур тоже ее слышите. Я слышу ее сейчас, подобно затихающему звону колокола.
- Ну вот, ты опять! - резко произнесла сестра. - Ради всего святого, прекрати. Нет никакой музыки.
- Хорошо, я больше не буду об этом говорить, - терпеливо сказала Присцилла, встала и стала накрывать стол к чаю, а Мэри села и продолжила шить, быстрыми, уверенными движениями протаскивая нить через ткань.
В ту ночь симпатичная соседка была разбужена встревоженным голосом у окна своей спальни: "Миссис Мур! Миссис Мур!"
Она разбудила своего мужа, который открыл окно.
- Что вам нужно? - спросил тот, вглядываясь в темноту.
- Присцилле плохо, - ответил голос со стоном, - ужасно плохо. Она в обмороке, и я не могу привести ее в чувство. Пожалуйста, приведите доктора - быстрее! Быстрее! Быстрее!
Голос сорвался на визг; говорившая развернулась и побежала обратно в дом, где на кровати лежала бледная, изможденная женщина, не пошевелившаяся с того момента, как была оставлена одна. Она лежала, черты ее лица были острыми и четко вырисовывались на фоне покрывала, скрывавшего конечности, приобретшими ужасную неподвижность.
- Наверное, она умерла во сне, - сказал пришедший доктор. - Без страданий.
Когда Мэри Браун осознала, что ее сестра умерла, она оставила ее на попечение добрых женщин, всегда готовых помочь в любое время, и села у кухонного окна в кресло, на котором утром сидела ее сестра.
Там ее и нашли, когда последние приготовления были завершены.
- Идемте ко мне домой, - сказала одна из них. - С ней останется миссис Грин, - говорившая повернула голову, сделав особое ударение на словах "с ней"; так говорилось о мертвых, но не о живых.
- Нет, - ответила Мэри Браун. - Я останусь здесь и буду слушать.
Она широко распахнула окно, впустив в комнату холодный ночной воздух.
Женщины переглянулись; одна постучала себя по голове, другая кивнула.
- Бедняжка! - сказала третья.
- Видите ли, - продолжала Мэри Браун, отворачиваясь от окна, - я была сердита на нее сегодня, потому что она говорила о музыке. Я была на нее зла и резко говорила с ней, потому что любила ее, но не думаю, чтобы она это поняла. Я не хотела даже думать о том, что она умрет, но она умерла. И она слышала музыку. Это была правда. И теперь я собираюсь сидеть здесь и слушать, пока тоже не услышу ее, и тогда я буду знать, что она не сердится на меня за мои слова, и что я тоже умру.
Ее не могли уговорить; она просидела у окна до утра, с одной из женщин, сидевшей рядом, вслушиваясь, в напрасной надежде услышать неземную музыку.
На следующий день послали за вдовой племянницей сестер, тотчас приехавшей с маленьким сыном. Это была добрая молодая женщина, она поселилась в маленьком доме и делала все, что могла, для своей бедной тетки, которая, как вскоре стало очевидно всем, никогда не станет прежней. Она сидела у кухонного окна, день за днем, и внимательно вслушивалась. Она очень любила маленького сына своей племянницы и часто сажала его к себе на колени. Время от времени она спрашивала его, не слышит ли он музыку.
- Такая невинная душа, как он, может услышать ее раньше, чем такая суровая, неверующая старуха, как я, - сказала она однажды его матери.
Так она прожила почти год после смерти сестры. Было очевидно, что она постепенно увядает, хотя у нее не имелось ни малейших признаков болезни. Казалось, ее чрезвычайно беспокоило то, что она не слышит музыку, которую так хотела услышать. У нее была мысль, что она не может умереть, пока не услышит ее; в то время как вся ее душа, казалось, была наполнена желанием присоединиться к ее любимой сестре, увериться в ее прощении. Эта сестринская любовь была всем, что она когда-либо чувствовала, кроме любви к Богу; преданность этой сестринской любви, на какую только была способна эта обычная, домашняя женщина, составляла большую часть ее существа, и сейчас она медленно убивала ее. И чем слабее она становилась, тем внимательнее прислушивалась. Она была слишком слаба, чтобы сидеть, но не соглашалась лечь в постель и просила подложить в кресло подушки, чтобы они поддерживали ее. Наконец, она умерла, весной, за неделю или две до того числа, в котором умерла ее сестра в прошедшем году. Сезон выдался несколько более поздним, яблони распустились позже. Она умерла около десяти часов утра. Накануне ее племянница вбежала в комнату, услышав ее пронзительный, восторженный крик: