— Нет, — гордо возразила Имоджин. — Это я сама придумала. А он лишь помог привязать торбу.
Фицроджер выразительно поднял брови и кивнул, отдавая должное ее смекалке.
— Кстати, как поживает Сивард? — дерзко спросила она.
— Я уже послал за ним. — Он оттолкнулся от стены и подошел к ней. — Не могу не признать, что ты показала себя с самой лучшей стороны, кто бы ни помогал тебе в этом деле. Ты скрылась от Уорбрика и терпела на себе это гнусное рубище. По крайней мере, — добавил он с лукавой улыбкой, — мне оно показалось на редкость отвратительным. Ты стерла ноги чуть не до костей, и все же тебе хватило духу устоять передо мной, пусть и не в буквальном смысле. Да, для избалованной девицы ты показала себя с самой лучшей стороны.
Имоджин ощутила, как где-то в кончиках пальцев на ногах зародилась жаркая томная волна, и она начала медленно подниматься вверх, пока не достигла ее нежных милых щечек, и они раскраснелись от удовольствия. Это была гордость от заслуженной похвалы.
— Я сама не знаю, как мне это удалось, — честно призналась она. — Меня ужасало это жуткое грязное тряпье. Меня ужасало, что я осталась совсем одна, без защиты. Меня ужасала необходимость самой принимать решения. Я думала только об одном: поскорее бы отдаться на твою милость, чтобы ты позаботился об остальном.
— Мы все испытываем и страх, и ужас. И если человек привык соблюдать чистоту, ему трудно смириться с вонью и грязью. Ты все сделала правильно.
В конце концов, он действительно показал себя отнюдь не с плохой стороны.
— Тебе было страшно идти в подземелье? — тихо спросила она.
— Что? — Тепла в его голосе больше не было. Зеленые глаза широко распахнулись от неожиданности.
— Ты боишься замкнутых пространств. Мне рассказал сэр Уильям.
— Вот как? — Его глаза стали как две льдинки. — Он сильно преувеличил. Кстати, не желаешь ли спуститься в зал к завтраку? Может, тебя отнести?
Имоджин нахмурилась. Нет, не стоит продолжать этот разговор и рассказывать о том, что ей поведала Марта.
— Я хотела бы прежде всего послушать мессу, — поспешно сообщила она. Ей действительно не хватало святого наставления. — Пока не придет отец Вулфган, я сама помолюсь обо всех усопших.
— Долго же тебе придется молиться. Я вытолкал твоего капеллана взашей.
— Что?!
— Я не хочу, чтобы этот стервятник шнырял среди моих людей, заставляя их мучиться от воображаемой вины. Я быстро найду ему подходящую замену.
Имоджин вспыхнула от гнева. От праведного, святого гнева.
— Верни его сейчас же! — выкрикнула она. — Это мой замок, Фицроджер, а он — мой священник!
— А я — твой защитник, — ответил он не моргнув и глазом, — и буду поступать так, как лучше для моих солдат!
— Наверняка ты хотел бы иметь ручного священника, готового смотреть сквозь пальцы на твои грехи, — прошипела Имоджин, подавшись вперед. — Но я обязательно верну сюда отца Вулфгана и прослежу за тем, чтобы он призвал на твою черную душу гнев и пламя Господне!
Он стоял и смотрел на нее. Он даже ухмылялся!
Он не желал с ней считаться!
Имоджин размахнулась и изо всех сил залепила ему пощечину.
Пощечина вышла на славу. Эхо пошло гулять по комнате. А на щеке проступил алый след от ее пятерни. Его лицо теперь походило на маску, а изумрудные глаза широко распахнулись и наполнились мертвенным холодом.
Он, натренированный боец, даже не попытался уклониться от ее удара.
Имоджин застыла ни жива ни мертва. Настал ее последний час…
Но он вдруг расслабился. Он все еще оставался неподвижным, просто его тело больше не казалось напряженным и твердым, как камень.
— Полагаю, иногда бывает полезно смотреть на твои вольности снисходительно, — процедил Фицроджер. — Но заруби себе на носу: выкинешь нечто подобное на людях — пеняй на себя.
Он повернулся и вышел из комнаты. Имоджин плюхнулась прямо на пол там, где стояла. Ее не держали ноги. Слава Богу, она осталась жива. Она впервые в жизни ударила мужчину. Конечно, ей прежде не приходилось сталкиваться с такими типами, как Бастард Фицроджер, а ее отец прикончил бы на месте любого, осмелившегося оскорбить его дочь хотя бы нескромным взглядом.
А этот тип имел наглость ее поцеловать! У нее перехватило дыхание, когда она вспомнила о волшебном поцелуе. Это было так непривычно и в то же время приятно… В эти минуты он был совсем другим: теплее, мягче.
А потом все тепло развеялось, потому что она завела речь о его страхе перед подземельем. Еще бы: такой гордый рыцарь, как Фицроджер, разумеется, не обрадуется, если о его тайных страхах узнает весь свет. И она отлично его понимала.