Абель дал твердо понять Доновану, что ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество с правительством США и не сделает во имя своего спасения ничего такого, что могло бы нанести ущерб его стране. Он также высказал просьбу, чтобы его защита велась с достоинством, без крикливости. Большое впечатление на Донована произвели слова его подзащитного: «Я не хочу, чтобы вы делали что-нибудь такое, что может умалить достоинство человека, честно служащего великой стране».
Судебный процесс сопровождался шумной антисоветской кампанией. Пресса нагнетала страсти, расписывая «доказательства» вины советского разведчика. Еще не началось слушание дела, а все средства пропаганды, формирующие общественное мнение, уже вынесли свой вердикт — «виновен».
Первым на суде выступил прокурор Томпкинс, сделавший особый акцент на том, что советский разведчик поступил «исключительно дерзко», устроившись как раз напротив здания Федерального суда — штаб-квартиры всех органов, обеспечивающих соблюдение законности в Бруклине и Лонг-Айленде. По соседству находился и местный полицейский участок. Далее Томпкинс изложил содержание обвинительного акта, обещая подтвердить его прямыми и косвенными доказательствами, при этом он не преминул подчеркнуть особое значение дела для национальной безопасности США.
В своей двадцатиминутной речи Донован стремился внушить присяжным, что при вынесении вердикта о виновности подсудимого они не должны руководствоваться своим отношением к СССР или к коммунизму, а обязаны только ответить на вопрос, доказана ли его виновность в совершении вменяемых ему в вину конкретных преступлений.
Абель отказался от дачи показаний, так как согласно американскому законодательству показания подсудимого приравниваются к показаниям свидетеля и он обязан отвечать на любые вопросы. В случае согласия Абеля выступить в суде он поставил бы себя в крайне затруднительное положение.
Но вот судья вызвал главного свидетеля обвинения, и перед всеми присутствующими в зале появился тучный субъект, с трясущимися руками, с лицом, покрытым испариной, и с взглядом, устремленным в пол. Его вид ььпвал у всех явное разочарование. Главный свидетель обвинения вопреки ожиданиям производил очень жалкое впечатление. Хэйханен говорил невнятно, часто сбивался, питался. Его утверждения были расплывчаты. Отзетив на двести двадцать вопросов, он ушел, как побитый, с низко опушенной головой, красный и потный от пережитого волнения. Сделав свое подлое дело, в дальнейшем он оказался уже никому не нужным и скоро окончательно спился. Спустя четыре года Хэйханен погиб во время таинственной автомобильной катастрофы на Пенсильванском шоссе. И никто не сожалел о его смерти.
Во время суда Абель был внутренне собран, внимательно следил за всем происходящим, время от времени делал заметки и зарисовки. Репортеры отмечали, что он вел себя как бесстрастный наблюдатель, не заинтересованный в исходе процесса. Это, конечно, было далеко не так. «Только железная самодисциплина позволяла ему сидеть молча и спокойно, никак не проявляя своих чувств. А ведь он переживал колоссальную физическую и эмоциональную пытку», — писал Донован.
Приговор суда Абель принял абсолютно спокойно: ни один мускул не дрогнул на его лице, когда присяжные один за другим повторяли: «виновен, виновен».
«Когда я пришел к Абелю в камеру для заключенных после суда… он ожидал меня, — вспоминает Донован. — Непринужденно сидя в кресле, закинув ногу на ногу, он попыхивал сигаретой… Глядя на него, можно было подумать, что у этого человека нет абсолютно никаких забот.
— Это было неплохо, — сказал он, — то, что вы сказали там в суде, — это было очень здорово.
…Моя рубашка промокла от пота и прилипла к телу. Все мои духовные силы были исчерпаны, а он с поразительной самоуверенностью говорит мне «неплохо». В этот момент подобное холодное самообладание профессионала показалось мне невыносимым».
При подготовке к судебному процессу в министерстве юстиции рассматривался вопрос о мере наказания для Абеля. Одни считали, что это будет больше отвечать интересам правительства, если Абель будет приговорен к пожизненному тюремному заключению. В этом случае остается надежда на то, что в один прекрасный день он заговорит. Другие были глубоко убеждены, что обвинение должно настаивать на смертной казни — не только для устрашения других советских разведчиков, но также в расчете на то, что Абель, испытав сильное нервное напряжение, может не устоять и начнет говорить.