Через два часа он сидел в кабинете азиатского консула и рассказывал Серебрякову о своих приключениях.
Тот слушал не перебивая, с каким-то застывшим, мрачным лицом. «Что-то не в духе сегодня наш мажордом», — подумал Стефан…
— Да, тебе больше нельзя показываться в «Руссикуме». И монашескую рясу придется забыть. Будешь пока жить здесь, на вилле, а в город выходить через подземный ход.
Серебряков встал, походил по комнате, потом приблизился к Стефану, положил руку на плечо.
— Ты ничего не знаешь, Стефан?
— Нет, а что?
— Несчастье не выбирает двери, в которую стучится. Вчера расстреляли Люду… Отто Хенке расстрелял ее собственноручно… У нас в комендатуре уборщица, она видела из окна все… Южина держалась молодцом… Ты… я понимаю, Стефан, тебе очень тяжело, ты посиди один, я выйду.
— Нет, не уходи. Дай мне рюмку коньяка.
— Хорошо. Ты пей, если от этого станет легче, пей.
— Когда ее хоронят?
— Завтра утром на кладбище Тестаччио.
— Я пойду.
— Ни в коем случае! Это наверняка ловушка, Стефан. Гитлеровцы никому не отдавали трупов расстрелянных. Ты не можешь рисковать собой и тем заданием, которое ты взял на себя. Ведь завтра банкет в комендатуре?
— Да, завтра вечером.
— Ты выдержишь?
— Не знаю…
— Стефан, возьми себя в руки. Если ты не сможешь держаться, лучше не ходи. Майора Хенке уберут без тебя.
— Нет, я пойду. И майора Хенке уберу я, только я…
В празднично убранном зале немецкой комендатуры уже были произнесены все официальные тосты за здоровье гестаповского фюрера Гиммлера, за «доблесть» германского оружия, за коменданта Рима и его ближайших сподвижников. В зале стоял невообразимый шум, какой бывает всегда, если все сразу начинают рассказывать «самые интересные истории»… Впрочем, говорили не все. Подполковник, вернее, уже полковник Эрих Капплер (его «подвиг» в Ардеатинских пещерах был оценен самим Адольфом Гитлером), бледный от выпитого, сидел, подперев голову кулаками, над грязной тарелкой и с блаженной улыбкой на губах сиплым голосом тянул нудную баварскую песню. Его помощник, майор Петер Кох, сидевший рядом со своим «другом» Брюкке («падре Стефано») на дальнем конце стола, жаловался на свою судьбу:
— Собачья жизнь, скажу я тебе, друг Брюкке. Работаешь, как римский раб, и никакой благодарности. Слышишь ты, ни-ка-кой!
Кох стукнул кулаком по столу, подпрыгнули рюмки, упала, задребезжав, на пол вилка.
— Вот видишь, женщина должна прийти. Так говорит старинная примета. Только черта с два она придет… Ха-ха-ха, Брюкке, она не придет, потому что ее отправили на тот свет.
— Какая женщина? — вяло спросил Брюкке.
— А, ты ведь не знаешь! Захватывающая история, я тебе скажу… Только никому ни гу-гу, договорились? Партизанку сцапали, понимаешь? Причем, я лично проводил всю операцию. Взяли ее под белые руки без шума, с прокламацией и пистолетом в ридикюле… Кстати, пистолетом нашего отечественного производства… А потом эта гестаповская сволочь майор Хенке отстранил меня от дела и все заслуги приписал себе! Ему железный крест, а мне — шиш!
Кох поднес сложенные втрое пальцы к самому носу Брюкке. Тот осторожно отвел руку Петера, деревянным голосом спросил:
— Она рассказала что-нибудь интересное?
— В том-то и дело, что нет! Девочка оказалась первый сорт. Он ей жжет щеки сигаретой, а она молчит, только слезы катятся. Но ведь хитрая бестия этот Хенке! Когда убедился, что девица не из слабого десятка, он подсунул ей старичка — падре из Ватикана. Тот и растопил девичье сердце. Она-то не без грешков оказалась. Любимый, видите ли, у нее был. Она попросила падре разыскать этого молодца и адрес дала. И ты знаешь, кто он? Слушатель «Руссикума»! Только майор Отто Хенке проворонил семинариста-то… Про-во-ро-нил!.. И теперь, видишь, сидит как сыч…
— А где же этот семинарист?
— А черт его знает! Смотался. Да, удалось установить, что он связан с подпольем и довольно много ухлопал наших, знакомясь с ними под видом офицера вермахта…
— А что же это за падре был такой ловкий?
— А это, Брюкке, секрет. Поп — наш агент. Кличку его сказать могу: «Иезуит», а вот имечко — ни-ни, тайна. Да и зачем тебе, интенданту, влезать в наши деликатные дела! У нас свой закон: чем меньше знаешь, тем лучше. А вот семинарист меня беспокоит. Скажем, сидим мы с тобой рядом, а он, например… вон, видишь, смотрит на нас эта пьяная харя? Кстати, ты знаешь, что это за тип?