Летим над перелеском. Огонек и звук выстрела. Нас, вероятно, заметили. Выстрелы снова и снова. Я не успел еще ничего сообразить, как почувствовал промозглую сырость. Это Сахаров успел нырнуть в спасительные облака. Выстрелы смолкли.
Мы летели уже довольно долго. Сквозь окна в облаках я видел что-то не очень приятное: море, скалистый берег и дальше верхушки гор. Сесть абсолютно некуда.
Тьма^ становится все гуще и гуще. Ветер стихает и не хочет поддерживать наш планер.
— Наверно, скоро пойдем на посадку, — передал я своим по радио.
Но куда же садиться? Кругом, куда только может проникнуть взгляд, высятся пики скал, темнеют расселины и ущелья, а ниже — стена уродливых узловатых деревьев.
Таких я еще никогда не видел.
Планер, будто у него крылья стали свинцовыми, упорно тянет вниз…
Мне почудилось, что кто-то стукнул его по носу. Я ударился затылком, и все стало тихо. Значит, приехали.
Расстегиваю замок на поясе, вылезаю из планера. Сахаров почему-то не вылезает, согнулся, стонет.
Я перепугался, конечно:
— Что с тобой?
Не так уж страшно — на войне и не то бывает, — но оказалось, что у него сломана нога.
Взошла луна, осветила скалистую площадку, сломанное крыло планера, который лежал буквально в двух метрах от обрыва. А внизу плескалось море.
Если бы Сахаров не заметил его вовремя и в ловком пилотаже не упал на крыло, то пришлось бы нам рыб кормить.
Моя радиостанция внешне как будто исправна, если не считать сломанной ручки переключателя и погнувшейся антенны.
Сахаров хотел было встать, но я запротестовал:
— Подожди. Сейчас что-нибудь придумаем.
Вполне понятно, что ночью я не мог возвращаться на базу — заблудился бы в горах и Сахаров оказался бы без всякой помощи. Одна надежда на радиостанцию. Но я боялся ее включать — а вдруг где-нибудь внутри произошло замыкание, тогда могут перегореть лампы.
Осторожно, не дыша, повернул реостат, нажал кнопку. Загорелась индикаторная лампочка. Чуточку стало легче — передатчик работает. Вызываю своих, переключаю на прием, но в телефоне полнейшая тишина. Приемник отказал.
В свете карманного фонарика пробую найти повреждение. Так и есть — разбилась одна приемная лампа. Как же это я позабыл взять запасные?
Придется только передавать. Этим я занимался до самой зари — кричал в микрофон, пока не охрип.
— Брось, не теряй времени, — советовал Сахаров.- За сутки, может быть, доберешься на базу.
Но я был уверен, что нас обязательно услышат.
Тяжелый день. Нога у Сахарова опухла. Я чувствовал себя виноватым. А вдруг в самом деле нас не услышат и мы потеряем целые сутки?
Я повторял вызовы каждые десять минут и, вероятно, в сотый раз объяснял, как нас найти. Противник находился далеко и вряд ли мог принять нашу маломощную ультракоротковолновую радиостанцию. Единственное, чего я боялся, это преждевременного разряда батарей. Чтобы нас заметили, пришлось поставить вертикально сломанное крыло.
Наступил вечер. Сахаров уже смирился с моим упрямством и только болезненно морщился, когда я хрипел в микрофон:
— "Луна", "Луна"… Я "Марс"… Повторяю…
Не помню, сколько было этих, как мне тогда показалось, бесцельных повторений.
Наконец, отчаявшись, я выключил передатчик, простился с товарищем и стал спускаться вниз. Рано или поздно я должен найти своих.
Издалека донесся рокот мотора. Он слышался все отчетливее, все сильнее, и вот внизу, на выжженном солнцем холме, я увидел длинную бегущую тень грузовика.
Это друзья спешили к нам на помощь.
Весь исцарапанный о колючий кустарник, я скатился вниз по склону и прежде всего увидел в кузове машины антенну маленькой радиостанции.
Радист принимал мою передачу всю дорогу и, несмотря на то, что приближался к нам, слышал все хуже и хуже.
— Я думал, что мы удаляемся в сторону и не там ищем, — говорил он, поглядывая вверх, где торчало сломанное крыло планера, — но потом догадался, что у тебя разрядились батареи.
Вполне понятно, что в те минуты меня мало интересовали его догадки, да и вообще любая техника, но потом уже на обратном пути я мог вознаградить себя обстоятельной беседой с радистом по всяким волнующим вопросам нашей чудесной профессии.
Мы сидели в кузове. На прицепе колыхался бескрылый планер. Светила луна, и к ней дрожащим лучом тянулся серебряный прут антенны.
Дом на ветках
В дивизионной радиоремонтной мастерской мне показали довольно необычную радиостанцию самого первого выпуска.
Она была пробита насквозь осколками, а внутри вместо обычных заводских деталей кое-где были прикручены- да, именно "прикручены", а не припаяны — старые любительские конденсаторы выпуска чуть ли не десятилетней давности; сопротивления от трофейных радиостанций и другие мелкие детали присоединялись звонковым проводом в бумажной изоляции.
Эту радиостанцию нельзя было ремонтировать, но почему-то ее не выбросили и не разобрали на детали.
Оказывается, она имела свою интересную историю и одно время принадлежала не радисту, а человеку, который…
Впрочем, я лучше все расскажу сначала.
Представьте себе одинокий хутор на перекрестке дорог. Кругом степь, выжженная огнем. Вдали — зубчатый профиль леса.
Несколько случайно уцелевших деревьев окружают хутор. Под ними притаились серый немецкий грузовик и три мотоцикла. Из кустов выглядывают поднятые вверх стволы минометов.
Здесь стоят гитлеровцы. Штаб полка.
На хуторе почти никого не осталось. Старик, две старухи, женщина с двухлетним ребенком да парнишка лет двенадцати.
Штаб полка тщательно охраняли. Нельзя было ни пройти на хутор, ни выйти из него.
Бессменно дежурили усиленные наряды часовых.
И все же как-то утром офицеры обнаружили заколотого штыком часового. Он лежал всего лишь в нескольких метрах от хаты, где помещался штаб.
На следующую ночь охрана была удвоена. Трое суток прошло спокойно, а на четвертый день нашли еще одного убитого часового.
Взбешенный обер-лейтенант приказал устроить засаду. Под прикрытием темноты небольшая группа солдат засела в кустах.
Наступил туманный рассвет. У северной окраины хутора снова был обнаружен труп часового…
— Так можно остаться без гарнизона! — кричал обер- лейтенант.- Ежедневно по одному солдату! Куда вы смотрите, бездельники? — орал он на оторопевшего ефрейтора. — Сегодня же поймать партизан!
Весь наличный состав гарнизона был разделен на группы; они прятались в различных местах — за плетнем, в кустах, в балках.
В ту ночь нападение не состоялось.
— Кто-то предупреждает партизан! — взъярился обер-лейтенант. — Кто-то знает о наших засадах. Кто-то пробирается из хутора в лес!
Дни уходили за днями, а с ними таял и маленький гарнизон. Убитых находили в самых различных местах, но обязательно там, где не было засад.
Лишь после того, как оставшуюся горсточку фашистов выбили из хутора, тайна раскрылась.
Совершенно ясно, что никто из хутора не мог пробираться к партизанам, тем более каждый день, чтобы предупреждать о засадах.
На хуторе жил мальчик, и еще раньше, пока не померкло солнце у него над головой, пока не пришли те, кому приказано убивать, грабить и жечь, играл он в обычные детские игры. Устроил себе удобное гнездо на развилине старого дуба, натаскал досок, скрепил их веревками и ветками, сделал крышу от дождя, постелил сена, приспособил столик, — получилось удобное жилье, расположенное на высоте четырехэтажного дома.
Если раздвинуть ветви и поглядеть вдаль, то можно было увидеть реку, сверкающую на солнце, а еще дальше в туманной дымке виднелся лес, где потом обосновались партизаны.
Пришли враги. Вначале они хотели устроить в мальчишечьем гнезде нечто вроде наблюдательного пункта, но место кругом было открытое, видно далеко и так, а кроме того, зачем подвергать себя риску. Лучше наблюдать из окопчика.