И все же, наконец хоть кто-то заметил. Все это время я была спокойна. Ни разу, ни капельки не запаниковала. Я видела свою кровь, сопли и зубы, все разбрызганное по приборной доске в момент после происшествия, но истерика невозможна без публики. Паниковать в одиночестве - это все равно что смеяться наедине с собой. Чувствуешь себя очень и очень глупо.
В тот миг, когда все произошло, я понимала, что наверняка умру, если не сверну на следующем съезде с шоссе, не поверну направо в направлении Северо-восточного Гауэра, не проеду двенадцать кварталов и потом не поверну к Мемориальному госпиталю Ла Палома, на стоянку неотложки. Припарковалась. Взяла ключи, сумочку, и пошла. Стеклянные двери скользнули в стороны, прежде чем я смогла разглядеть в них свое отражение. Толпа внутри, все люди со сломанными ногами и подавившимися детишками, тоже скользнули в стороны, завидев меня.
Потом морфий внутривенно. Мое платье разрезано маникюрными ножничками из операционной. Трусики-заплатка телесного цвета. Полицейские снимки.
Детектив, обыскавший мою машину на предмет осколков кости, тот самый парень, что видел всех людей, которым отрезало головы полуоткрытыми окнами автомобилей, - однажды вернулся и сказал, что искать уже нечего. Птицы; чайки, может еще сороки. Они пробрались в припаркованную у госпиталя машину через разбитое окно.
Сороки склевали все то, что детектив именовал "следами мягких тканей". А кости они, скорее всего, унесли.
- Понимаете, мисс, - объяснял он. - Чтобы разбить их на скалах. Достать костный мозг.
Пишу карандашом на дощечке:
"ха-ха-ха".
Перенесемся в момент прямо перед снятием моих повязок, когда логопед говорит мне, что я должна стать на колени и благодарить Бога за то, что он оставил мне в голове язык, притом неповрежденный. Мы сидим в темной печке ее кабинета, половину комнаты занимает металлический стол, стоящий между ею и мной, и логопедша объясняет мне, как чревовещатель озвучивает куклу. Видите ли, чревовещатель не должен допустить, чтобы движения его губ заметили. На самом деле он вообще не может пользоваться губами, поэтому, чтобы выговорить слово, прижимает язык к небу.
Вместо окна у логопедши на стене календарь с котенком, опутанным спагетти, над словами:
"УПОР НА ХОРОШЕЕ".
Она объясняет, мол, если не можете произнести какой-то звук при помощи губ, подмените его сходным; логопедша учит: например, звук "эт" можно использовать вместо звука "эф". В своем контексте употребляемый звук становится понятным.
- Лучше бы я пошла ловить торель, - изрекает логопедша.
"так иди лови свою торель", - пишу я.
- Нет, - возражает она. - Повторите.
Глотка у меня постоянно болит и пересыхает, не смотря даже на миллионы жидкостей в пище, которую она пропускает за день. Рубцовая ткань вздымается твердой и гладкой рябью вокруг моего неповрежденного языка.
Логопед повторяет:
- Лучше бы я пошла ловить торель.
Говорю:
- Салгхрю жвойив фйфови сдкифй.
- Нет, не так, - возражает логопедша. - У вас не получается.
Говорю:
- Солфйф жвойи ддд ослидйф?
Она отвечает:
- Нет, все равно не выходит.
Смотрит на часы.
- Дигри вриор гмйги г гиэл, - говорю.
- Вам нужно много практиковаться, но самостоятельно, - отзывается она. - Ну, еще разок.
Говорю:
- Йрогйир фи фкгоевир мфофейнф фсфд.
Она отзывается:
- Отлично! Здорово! Видите, как просто?
Пишу карандашом на дощечке:
"пошла на х".
Перенесемся в день, когда с меня сняли повязки.
Чего ожидать - неизвестно, но каждый врач и медсестра, интерн и санитар, уборщица и повар в больнице - все останавливались, таращились из-за двери, а если я ловила их за этим занятием, лаяли: "Поздравляем вас!", - уголки их ртов широко расползались и дрожали в фальшивой слабенькой улыбке. Глаза выпучивались. Честное слово, так и было. А я снова и снова поднимала один и тот же картонный знак, чтобы сказать им:
"спасибо".
А потом я сбежала. Это было после того, как из "Эспре" прибыло новое легкое хлопчатобумажное платье. Сестра Катерина проторчала надо мной все утро со щипцами для завивки, пока не уложила мне волосы в прическу в виде большой шапки сливочного крема, в прическу без боковых локонов. Потом Эви принесла немного грима и подвела мне глаза. Я надела новое пикантное платье и с нетерпением ждала момента, когда покроюсь испариной. Все это лето я не видела зеркала, а если видела - никогда не осознавала, что в нем отражаюсь. Я не видела полицейские снимки. Когда Эви и сестра Катерина закончили работу, говорю им:
- Де фойл йова фог жеофф.
Эви отвечает:
- Да не за что.
А сестра Катерина говорит:
- Но вы же только что ели полдник.
Ясно - никто здесь меня не поймет.
Продолжаю:
- Конг виммер най пи жолли.
Эви отвечает:
- Ага, это твои туфли, но я совершенно их не портила.
А сестра Катерина говорит:
- Нет, пока никакой почты, но мы можем написать заключенным, когда вы передохнете, дорогая.
Они ушли. И. Я осталась одна. И. Насколько же у меня плохо с лицом?
А ведь иногда уродство может сыграть тебе на руку. Вот сейчас все люди носят пирсинг, татуировки, клеймения и шрамовые насечки... Я имею в виду: внимание есть внимание.
Когда вышла на улицу в первый раз, у меня было такое чувство, будто я что-то пропустила. То есть куда-то исчезло целое лето. Всяческие вечеринки у бассейнов, лежания вразвалку на полированных носах катеров. Солнечные ванны. Отлов парней в машинах с откидывающимся верхом. Такое чувство, будто все пикники, игры в софтбол и концерты стекли в несколько снимков, которые Эви не проявит еще до самого Дня Благодарения.
Когда выходишь наружу, весь мир кажется полноцветным после больничного белого на белом. Вроде прогулки по радуге. Вхожу в супермаркет, и покупки кажутся игрой, в которую я не играла с детства. Здесь все мои любимые марки продуктов: "Французская Горчица", "Рис а Рони", "Топ Рамэн", - все пытается привлечь внимание.
И все в таком ярком цвете. Новый сдвиг в стандартах красоты, - теперь ни один из товаров не выделяется по-настоящему.
Общая сущность меньше суммы своих частей.
Кроме радуги из торговых марок, смотреть больше не на что. Когда я перевожу взгляд на людей - вижу лишь затылки. Даже если повернуться сверхбыстро, удается уловить только ухо кого-то отворачивающегося. И весь народ вокруг обращается к Богу.
- О Боже, - говорят все. - Вы это видели?
И потом:
- Это была какая-то маска? Господи, немного рановато для Хэллоуина.
Все глубоко погружены в чтение этикеток на "Французской Горчице" и "Рисе а Рони".
Так что я беру индейку.
Сама не знаю зачем. Денег у меня нет, но я беру индейку. Копаюсь в куче больших замороженных индеек, крупных ледяных глыб телесного цвета, сложенных в холодильник. Копаюсь, пока не нахожу самую большую, и несу ее в объятьях, как ребенка в желтой целлофановой упаковке.
Тащусь к выходу из магазина, прямо через кассы, и никто меня не останавливает. Никто даже не смотрит. Все читают бульварные газеты, притом с таким вниманием, будто где-то в них зарыто золото.
- Сейгфн ди офо утнбг, - говорю. - Ней вусй исвисн сднсуд.
Никто не смотрит.
- ЭВСФ УИИБ ИУХ, - восклицаю лучшим чревовещательским голосом, на который способна.
Никто даже не разговаривает. Пожалуй, одни только клерки. "Удостоверение у вас с собой?", - спрашивают они людей, которые выписывают чеки.
- Ф гйрн иуфнв си вуу, - продолжаю. - Ксиди снивуу сис сакнк!
И вот тут какой-то ребенок говорит:
- Смотри!
Все, кто не смотрел и не разговаривал, перестают дышать.