— По-моему, близких знакомых у нее вообще нет.
— Может быть, вам известен матрос, который по поручению Олега Константиновича привозил ей летом дрова?
— Не матрос — боцман. Он служил у мужа. Олег писал, что Скоробогатко то ли перевелся, то ли переводится на другой корабль.
— Его фамилия Скоробогатко?
— Да, Владимир Никифорович Скоробогатко. Он иногда, по поручению Олега, заходил к свекрови.
— Других лиц вы припомнить не можете?
— Нет.
— Теперь, Галина Яковлевна, — отодвинул Соколов протокол допроса, — я должен сообщить вам горестную весть. Позавчера ночью Екатерина Петровна была убита в своей квартире.
Тонкие руки женщины стиснули пожелтевшие, вздрогнувшие щеки.
Соколов продолжал говорить нарочито ровным голосом, хотя и не был уверен, что Гурова его слышит.
— Мы послали радиограмму вашему мужу. Он, вероятно, на днях прилетит.
Гурова смотрела в одну точку и покачивала головой.
— Успокойтесь, Галина Яковлевна. Вам нужно набраться мужества. Вы должны помочь и нам. Я вас прошу поехать со мной на Мойку и подсказать, какие именно вещи похищены убийцами.
Несколько раз пришлось Соколову повторить эти слова, прежде чем Гурова его поняла и встала со стула.
Квартира 35 не отапливалась уже несколько дней и в маленькой передней было холоднее, чем на улице.
У порога Гурова испуганно остановилась. Соколов вошел первым, включил свет и громко крикнул:
— Входите, пожалуйста, Галина Яковлевна!
Гурова вошла и смотрела на все, как будто впервые попала в эту комнату. Густая пыль запустения уже лежала на каждом предмете.
Соколов открыл шкаф, поднял крышку сундука и стал медленно перебирать платья, белье… Постепенно удалось ему узнать у Гуровой, что отсутствует габардиновый плащ мужа и его же серый неношеный костюм… Увидев целлофановый конверт, она вспомнила, что нет нейлоновых чулок, недавно привезенных мужем. О других вещах она ничего не знала.
— Не было ли у Екатерины Петровны наличных денег или ценностей? — спросил Соколов.
Галина Яковлевна впервые замялась.
— О деньгах ничего не знаю… Были облигации трехпроцентного займа…
— Где они лежали?
— В вазе, — Гурова повернулась к буфету. — Здесь стояла фарфоровая ваза. В ней лежали облигации. Вазы этой не вижу.
Соколов вспомнил вазу, увезенную Прохоровым для исследования, и спросил:
— Покажите, на каком именно месте она стояла?
Гурова сняла с верхней полки несколько бокалов и указала на угол:
— Вот здесь.
— Облигации вы сами видели?
— Да.
— Когда? При каких обстоятельствах?
Гурова неожиданно смутилась.
— На той неделе… Я помогала ставить на стол посуду к чаю… и увидела в вазе пачку облигаций.
Непонятное смущение невестки Бондаревой удивило Соколова. Чувство доверия к ней, появившееся с первых слов допроса, не мирилось с ощущением, что она недоговаривает и что-то скрывает.
— Хорошо, Галина Яковлевна, — сказал Соколов. — Пока нам от вас больше ничего не нужно. Но возможно, что мы вас опять побеспокоим.
— Пожалуйста…
Она могла уже уйти, но не уходила.
— Скажите… Екатерину Петровну уже похоронили?
— Нет еще. О дне похорон вы можете узнать в поликлинике, где она работала. Справьтесь по телефону.
— Да. Конечно. Я позвоню.
Не оглядываясь, Гурова выбежала из квартиры.
Соколов постоял у окна, глядя на удалявшуюся женщину, и подошел к буфету. Он осмотрел бокалы, которые только что передвигала Галина Яковлевна. Один из них хорошо сохранил отпечатки ее пальцев. Соколов завернул бокал в мягкую бумагу и сунул его в карман.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Глеб Сурин долго не мог простить себе нерешительности, проявленной в тот памятный час, когда в райкоме партии решалась его послевоенная судьба. Если бы он выдержал тогда атаку инструктора и твердо заявил бы, что в милицию работать не пойдет, все было бы иначе.
В боевой характеристике старшего сержанта Сурина были отмечены проверенные во многих сражениях качества отличного разведчика, бесстрашие, выносливость, уменье ориентироваться в самой сложной обстановке. Таким он был на войне. Быть другим он тогда не мог и не хотел.
Но почему сейчас, после войны, когда миллионы солдат получили возможность вернуться к мирной работе, ему — Глебу Сурину нужно оставаться разведчиком? Почему именно он должен снова ходить с пистолетом за поясом?
Прошло несколько лет. В глубине души Сурин не только давно примирился со своей беспокойной службой, но даже гордился ею. Порой он испытывал чувство превосходства над своими соседями и знакомыми, занятыми обычным спокойным трудом. Это было чувство бойца, живущего на переднем крае фронта и грудью своей прикрывающего тыл. Старые риторические вопросы «зачем?» и «почему?» возникали у него только в минуты больших огорчений, которые приносила иногда служба в уголовном розыске.