Брилл рано выучилась никогда не рассказывать о вещах, о которых знала. Но даже молчание не уберегало ее от деревенских детей, которые преследовали ее от школы, ходя группками по трое и бросая ей вслед обидные слова и иногда мелкие камушки. Брилл не могла даже защищаться — одна против всех. А после того, как однажды она вернулась домой с порезом над правым глазом, ее отец велел семье окончательно и бесповоротно паковать вещи и насовсем перевез их в город, где работал.
С тех пор много воды утекло, шрам над глазом Брилл стал совсем маленьким и едва заметным, но даже сейчас толпа заставляла ее нервничать. На самом деле более чем нервничать. Как только количество любопытных глаз возрастало, Брилл становилась болезненно стыдлива и неуклюжа. Это была примитивная, первобытная реакция, и, по-видимому, ни логика, ни самоконтроль не могли с нею совладать. Временами, когда давление толпы усиливалось до невыносимых пределов, Брилл казалось, будто ей не хватает дыхания, будто стены тел высасывают воздух прямо из ее легких.
Инстинктивно наклонив голову, Брилл старалась избегать всеобщего внимания, поднимаясь по лестнице; она игнорировала привычный трепет сжавшегося в панике сердца и непрестанное бормотание полного сомнений внутреннего голоса. «Что я тут делаю? Я не должна была ничего говорить. Это была ошибка. Это всего лишь сны, ничего больше. Это всего лишь сны…»
Полностью проигнорировав и отповедь сестры, и суровое выражение ее лица, Коннер продолжил говорить, будто не слышал ответа:
— Правда, я надеялся, что сегодня вечером ты наденешь что-нибудь цветное. Не могу выразить, как я ненавижу черный и серый. Неужели будет чересчур большой наглостью просьба добавить хоть чуточку розового или, может, приятный синий? Синий всегда был тебе так к лицу, Бри. Подобно зимнему дню… — Он на миг прервался, оглядев довольно унылый покрой и цвет ее наряда. — Прошло уже четыре года, Бри. Ты не думаешь, что настало время двигаться дальше?
Избегая встречаться с братом глазами, Брилл коснулась своего украшения, медальона со Святым Иудой. Коннер был прав, со дня гибели Джона прошло четыре года, приличествующий нормам общества год, отведенный на траур, давно истек. Ей больше необязательно было носить черное в знак скорби; теперь для нее считалось приемлемым одеваться в цветные вещи и даже вновь выйти замуж. На самом деле более чем приемлемым. Подразумевалось, что ей, молодой, двадцатипятилетней женщине с маленьким ребенком, необходимо найти себе нового мужчину, способного их обеспечивать. Ей попросту не пристало быть самостоятельной.
Но Брилл была невыносима сама мысль об этом. Джон был единственным человеком помимо ее родных, кто не заставлял ее чувствовать себя белой вороной или безумицей. Он был спокойным и добрым, тихой гаванью, даже когда ее мучили сны, и она будила весь дом своими криками. Он любил ее, несмотря ни на что. И Брилл предпочитала цепляться за свою потерю — пусть даже это было больно, — чем позволить воспоминаниям о Джоне померкнуть. Она не хотела забывать его и чувства, которые он пробудил в ней. Наверное, для нее никогда не наступит подходящее время двигаться дальше и оставить Джона позади. У ее скорби не было срока — и никогда не будет.
Горе нашептывало в ее голове подобно старому знакомому, ее глаза потемнели от непролитых слез. Не в силах ответить, Брилл лишь слабо покачала головой. Печаль, как это часто бывало, перекрыла и панику, и все остальное.
— Как я могу? Ох, Коннер, я не могу, — пробормотала она.
Испугавшись отразившего на ее лице страдания, Коннер скривился. Несколько секунд они шли в тишине, пока он искал подходящую тему, чтобы отвлечь сестру от непреходящей меланхолии.
— Эээ… Я уже говорил тебе, что мне пришлось шантажировать кардинала, чтобы достать билеты на сегодняшний спектакль?
Мгновение Брилл молча смотрела на брата пустым взглядом. Затем в ее глазах вновь зажегся огонек, и недоверие одолело скорбь.
— Что, во имя господа, ты имеешь в виду?
Обрадовавшись, что хоть ненадолго сумел отвлечь ее, Коннер широко улыбнулся:
— Выяснилось, что он частенько причащает крошек в борделе мадам Флоренс.
Шумно выдохнув, Брилл уже в открытую нахмурилась:
— Не вижу в этом ничего дурного…
Расхохотавшись, Коннер обнял рукой ее узкие плечи и, наклонившись ближе, прошептал ей на ухо:
— И это было бы и вполовину не так дурно, если бы все участники оставались в одежде.
Возмущенно втянув воздух, Брилл развернулась и стукнула Коннера по руке; на ее щеках мгновенно заполыхал румянец.
— Ты… просто… невозможен! — воскликнула она, сопровождая каждое слово хорошо поставленным ударом в живот. — Как тебе не стыдно! Все святые мученики наверняка день-деньской проливают слезы, думая о твоей бессмертной душе.
Уклонившись от очередного удара, Коннер со смехом продолжил:
— Я знал, что тебе придется по нраву эта история.
— И не надейся, глупый язычник. Я не верю ни единому твоему слову.
— Да ладно тебе, Бри, ты же знаешь, я вру только по воскресеньям.
Сделав вид, что не слышала этого, Брилл задрала подбородок и припустила к ведущей в Оперу лестнице, оставив Коннера позади. Он прибавил шагу, чтобы нагнать ее, и вскоре поравнялся, хотя Брилл и продолжала его игнорировать. Покосившись на брата, Брилл с досадой поджала губы.
— Чего я не понимаю, так это почему ты настоял на том, чтобы сопровождать меня, — вдруг выпалила она. — Я прекрасно справилась бы сама. Было бы лучше, если бы ты остался дома с Арией. — Повисла тяжелая пауза, и Брилл замедлила свою надменную поступь, растеряв все раздражение. Вздохнув, она взволнованно подняла взгляд на брата. — Это мое дело, Коннер.
— Да неужели? — спросил тот, насмешливо изогнув бровь, его зеленые глаза смеялись. — Ты забыла, как хорошо я тебя знаю. Ты правда думаешь, что хотела бы оказаться в одиночку перед этой толпой? — Брилл открыла было рот, чтобы возразить, но он прервал ее: — И, кроме того, каким бы я был старшим братом, если бы не приглядывал за тобой?
— Только одно на самом деле заслуживает внимания, — пробормотала Брилл. — Я говорила тебе, что не знаю, что может произойти этой ночью. Это может быть все, что угодно. Ты и Ария — вот единственная семья, которая у меня осталась, Коннер. Если из-за моих дурацких галлюцинаций с тобой что-нибудь случится, я не знаю, что мне…
При этих словах веселая улыбка на лице Коннера сменилась свирепым оскалом.
— Не говори о себе так, Бри. Ты — самая проницательная особа, какую я когда-либо имел удовольствие знать. Я доверяю твоим инстинктам. Если ты чувствуешь, что здесь должно что-то произойти, это произойдет. Ты всегда заранее знала о многих вещах. И это ведь нельзя объяснить обычными галлюцинациями, так? Поэтому я хочу быть рядом, чтобы помочь, чем сумею. Не забывай, что и ты — единственная семья, которая есть у меня! — напомнил он, когда они прошли сквозь парадный вход театра в ярко освещенный холл.
Быстро заморгав, когда свет резанул по ее восприимчивым глазам, Брилл тихо заметила:
— Прости, Коннер. Я не подумала о твоих чувствах. — Кивком принимая ее извинения, тот посмотрел на нее смягчившимся взглядом. — Я рада, что ты со мной, — продолжила она, одарив его столь редкой последнее время сияющей улыбкой, и Коннер обнадеживающе пожал ей руку. Заручившись поддержкой брата, Брилл ощутила, как камень свалился с ее души, пускай и всего лишь на время.
Коннер вздохнул и с любопытством оглядел пышное убранство.
— В одном французам нельзя отказать… — начал он серьезно, — они эксперты по части расширения границ благопристойности, — он захохотал, намекающе указывая бровями на непристойные формы статуй обнаженных женщин, обрамляющих главную лестницу.
На секунду Брилл хотела было прийти в ужас от бесконечных непристойностей брата, но потом отказалась от этой идеи. Да и какой смысл? Он постоянно подтверждал звание полного и законченного прохвоста. Кроме того, это и впрямь было очень смешно.