— Обратите внимание, сейчас ток поступит в электромотор и вентилятор начнет вращаться, — сказал Лисоцкий в камеру.
Вентилятор на эти слова не прореагировал.
— Сейчас, — сказал Лисоцкий, все еще улыбаясь.
Фомич аккуратно потушил свечу двумя пальцами, сел на место и сказал загадочные слова:
— Наука умеет много гитик.
— Стоп! — крикнул режиссер по радио. Через минуту он прибежал в студию.
— Почему нет эффекта? — спросил режиссер.
— Кураж не тот, — сказал Фомич.
— Какой кураж? — спросил Лисоцкий, бледнея.
И тут Фомича прорвало. Он показал характер. Он дал понять, что он обо всем этом думает. Я был счастлив.
— Все свободны, — сказал режиссер. — Наука умеет много гитик. Это гениально!
Не смеялся один Лисоцкий. Он собрал свои листки и незаметно выскользнул из студии. А мы с Фомичом снова переоделись и поехали покупать билет на поезд.
Глава 12. Провожаю Фомича
Мы с Фомичом сидели у меня дома и пили чай. Фомич излагал свои взгляды на жизнь. И на физику. А я свои. Нам было интересно друг с другом.
— Понимаешь, — говорил Фомич, — что нам с тобою главное? Не то, чтобы людей удивить. И денег нам с тобой не надо. Главное — это когда всей душой устремишься и вдруг сделаешь что-нибудь. И оно только душою и держится. Вынь душу — пропадет все.
— А объективная реальность, данная нам в ощущении? — спросил я. Это я на материю намекал. Я, как уже говорилось, материалист.
— Данная? — спросил Фомич. — А кем это она данная? А?
— Ну, данная, и все, — сказал я.
— Э-э! — помахал пальцем Фомич. — Кем-то, видать, данная.
— Вы что, Василий Фомич, верующий? — спросил я.
— Верующий, — сказал Фомич. — В науку верующий. В душу верующий.
— Это не одно и то же, — сказал я.
— У вас не одно и то же, а вообще так одно. Вот ты мне давеча про Эйнштейна толковал. Я так думаю — поверил он в свою придумку так, что она и воплотилась. А если бы для денег или еще для чего, никакой твоей относительности и не было бы.
— Другой бы открыл.
— Это кто — другой? — сказал я.
— Ну, я, может, и открыл бы. Или ты, — раздобрился Фомич. — А этот Лисоцкий — нипочем. Даже если бы у него голова с силосную башню была.
Я живо себе представил Лисоцкого с силосной башней на плечах. Получилось внушительно.
— Или возьми Брумма, — продолжал Фомич. — Тоже хороший мужик. Не лез в телевизор.
Мы попили чаю и стали собирать Фомича. Собственно, собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого. Был только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал.
Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его растормошить.
— А Лисоцкий не ожидал такого фиаско, — сказал я.
— Фигаско, — сказал Фомич. Я не понял, шутит он или нет.
— С него, как с гуся вода, — сказал я.
— То-то и оно, — вздохнул Фомич. — Ну, бог его простит.
На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком. Он меня пожалел.
— Поехали, Петя, со мной, — предложил он. — А то пропадешь здесь. Ей-богу, пропадешь!
— А семья? — спросил я.
— А наука? — сказал Фомич. — Если любит, приедет.
Последние слова относились к моей жене. Но я все-таки не поехал. Сдержался.
Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и увез Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.
Глава 13. Получаю письмо
— Поздравляю, — сказал шеф на следующее утро. — Наверное, как гора с плеч свалилась?
У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича.
— Ладно, Петя, — сказал шеф. — Побаловались подковами, и хватит. Нужно думать о диссертации.
А мне совсем не хотелось о ней думать. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть к ним в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что, если не залезу к ним в душу, ученого из меня не выйдет.
С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий взял его на вооружение и спешно вставлял в диссертацию. Он все подковы извел, но никакого тока не добился. Пробовал ко мне подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета.
— Был, — сказал я. — Бескорыстная преданность науке.
Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее сделал несколько докладов по Брумму в разных организациях и даже заключил с кем-то договор.
А я стал спокойно обдумывать свой опыт по анизотропии. Я всю зиму думал. Смотрел, как падает снег. Слушал, как шумит ветер. Это мне здорово помогало, К весне я придумал. Я уже знал, что будет, когда я все подсоединю и включу приборы. По-другому быть не могло. Конечно, это не эффект Брумма, но все-таки.
Со мною все как-то по-другому стали обходиться. Уже не пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли?
Даже Рыбаков однажды сказал:
— Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться.
С чего он взял!
Наконец наступила весна, и я собрал схему. Когда я все включил и вставил образец в держатель, стрелки приборов исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел.
Потому что я очень этого хотел.
Я и не заметил, как собрался народ. Все стояли молча, как тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат.
— Удивительно, — сказал шеф.
— Мистика! — сказал Лисоцкий. — Фомич номер два.
— Кстати, о Фомиче, — сказал шеф. — Он снова нам написал.
— Ха-ха-ха! — сказал Лисоцкий и ушел. Наверное, разволновался.
— Это не нам, а только мне, — сказал я, открыв письмо. Там было написано:
«Здравствуй, Петр Николаевич! Спешу поделиться радостью. Плазма у меня пошла. Бился всю зиму. Пошла, родимая! Вчера растопил печь березовыми полешками, угольку добавил и вышел на крыльцо. Смотрю, а над трубой в магнитном ловушке — голубой шарик! Висит, стервец, как звездочка или планета, и потрескивает чуток. Я чуть не заплакал от радости. Долго висел. Я снежок слепил и запустил в него. Тут он и взорвался. Полное небо искр. Нам салют в честь Дня Победы. Напиши, как идут исследования. И приезжай летом отдохнуть. Разберемся с твоей анизотропией. До скорого свидания. Остаюсь твой Василий Смирный».
И я тоже чуть не заплакал, представив себе, как чуть не заплакал Фомич.
Эпилог. Пишу диссертацию
В конце концов мне все-таки пришлось писать диссертацию. А в диссертации следовало объяснить, как это у меня получился такой удивительный для науки результат. Я долго мучался, а потом написал все с самого начала. Как получил от Фомича письмо, как поехал в Петушки и что из этого вышло. Я писал честно. То есть по сути честно, а в деталях немножко приукрашивал. Чтобы диссертацию интересно было читать.
У меня получилась первая часть, которую я назвал «Введение в историю проблемы». Я показал ее шефу.
Шеф прочитал «Введение», как детектив, не отрываясь. Иногда он хохотал и вытирал слезы платком. Тем самым, о котором я уже упоминал. Я что-то не помню, чтобы он когда-нибудь с таким интересом читал научные работы.
Наконец он кончил и отложил диссертацию в сторону. Лицо его стало грустным.
— Петя, вы что, с ума сошли? — спросил шеф.
— По-моему, нет, — сказал я.
— Что это такое? — спросил шеф, указывая на диссертацию.
— Диссертация, — сказал я, — А что, не похоже?
— Вы когда-нибудь видели диссертации? — спросил шеф.
— Видел, — сказал я. — Они все довольно скучные. А у меня нет.
— Еще бы! — закричал шеф.
— Я никогда не писал диссертаций, — сказал я. — Если что-то не так, вы скажите. Я не обижусь.