На субботу было назначено общее собрание. Работа закончилась раньше и в общежитии стало шумно, обсуждали предстоящую меру — введение безналичного расчета. Он нужен был для того, чтобы заработанные осужденными деньги расходовались только в лавках колонии и не проигрывались в карты.
— Тяжелые времена настают, — вздохнул рыжебородый Никанор, — денег как своих ушей не увидим.
— Ну, уж, сказал! — ответил кто-то.
— Я за безналичный расчет голосовать не буду, — вмешался в разговор Колька Бегунов, известный карманный вор. — Пусть там всякая шваль руки поднимает, а мои, — и он показал свои узкие артистические пальцы, — к этому никак не приспособлены.
И хотя в массе своей заключенные благосклонно относились к нововведению, переубедить Кольку было невозможно. Человек в серой промасленной кепке, тот, кто защищал безналичный расчет, снова заговорил:
— Для нашей же пользы все это делается, как ты этого не понимаешь, в чужих штанах-то сам ходишь, свои в карты проиграл. А теперь игре этой — конец!
— Агитацию не разводи! — Пальцы у Кольки сжались в кулак, но замахнуться он так и не успел.
Рука Мазурова оказалась на руке Бегунова.
— Ты что же, бродяга, — схватился Бегунов, — не дашь человеку как следует растолковать про этот, как его, безнадежный расчет… — И Бегунов опустил руку.
Евгений заметно ослаб в последние дни, сдержать руку Бегунову ему стоило больших усилий. Разговаривать с ним он не хотел. «Какой смысл?» — думал он. Но Бегунов не унимался. На Евгения он давно косился. Мазуров в последнее время ни с кем не хотел знаться.
— Вы теперь с майором Везировым, как братья родные, водой не разольешь. Ссучился, бедолага. Ишь, безденежный расчет!
Этого уже Мазуров не мог вынести, он приподнялся с постели, спокойно застегнул куртку на все пуговицы, потом подошел вплотную к Бегунову и влепил ему увесистую пощечину. Бегунов был застигнут врасплох. Не ожидал, Евгений все же был «своим». Разъяренный Колька ударом ноги в живот повалил Евгения на пол. В общежитии поднялся шум, но сразу же смолк, едва появился майор Везиров.
Штрафной изолятор, в который приказом начальника за нарушение установленного порядка водворили Евгения Мазурова, был чуть выше и чуть шире конторского стола старого образца. И хотя изолятор выбелили еще неделю назад, стены не просыхали, по ним струилась влага. Казалось, она никогда оттуда не выветрится, а наоборот, с каждым днем ее будет все больше в этой плотно закупоренной комнатке с единственным маленьким окном.
Подташнивало, но настроение у Мазурова было хорошим. Впервые за долгое время он почувствовал свою внутреннюю правоту. «Зачем я тогда испугался Двойного, зачем жил в страхе перед ним? Чтобы Бегунов и такие же, как он, имели право всегда вмешиваться в мою жизнь, заставляли меня жить и думать, как им это нравится?! А жизнь-то какая? Пропади она пропадом! Нет, так больше не будет. Еще и Славкину жизнь губить? Чего захотели, мало им одного отца…»
Евгений постучал в железную дверку. Подошел сержант.
— Мне карандаш и бумагу, — попросил Мазуров.
— Нельзя.
— Мне майору Везирову надо пару слов написать.
— Надобно разрешение, самовольничать не могу.
— А вы спросите.
Евгений сидел на полу и писал: «Гражданин майор Везиров! Я знаю, что существующие правила не разрешают мне выйти из изолятора. Собрание начнется через полчаса, прочтите от моего имени эту записку, я теперь ничего не боюсь. Вот она: „Граждане, с этого дня, я, бывший вор, Мазуров, отрекаюсь от своего прошлого. Некоторые сейчас с презрением смотрят на меня, мне наплевать. Рано или поздно вы это тоже поймете, как понял это я. Уходите от воровства, не обманывайте себя, не держите своих родных в вечном страхе. Это не человеческая жизнь! Человек сам хозяин своей судьбы“».
О записке Мазурова узнала вся колония.
Ночью Евгения разбудил скрежет дверного затвора. Тонкая струйка света из карманного фонарика ворвалась в неосвещенную комнатушку. Он приподнялся и увидел перед собой Везирова.