– пел Дэдэ. Рожэ, Граммон Недвижимщик, проводил маленькую Мари до дома ее тетки Граммон и вернулся домой к своей матери, вдове Граммон… Он весь горел. Ему было жарко, несмотря на мороз. Мари! Песня…
Сам для себя он пел по-другому:
Он толкнул калитку в заборе, собака тихонько залаяла…
Патрис Граммон поднялся по лестнице и лег в постель тетки Марты Граммон. Он думал о том, что ему повезло, как ему когда-то сказал Альберто, ему повезло, что он родился во Франции и может умереть там, где родился, что, наверное, так оно и будет и что в общем это естественно. «Хорошую музыку сочинил венгр», – Патрис погасил лампу, а песня все еще звучала у него в ушах…
Если весь год будет таким, как новогодняя ночь, то это будет хороший, превосходный год.
XXX
Выходной день Фернандо приходился на середину недели, когда все его товарищи были на работе, и чтобы встретиться с ними, нужно было дожидаться вечера. Фернандо жил в меблированных комнатах, в Обервилье[72]. Это было далеко от его работы, но попробуйте найти комнату за пять тысяч франков в месяц рядом с «Гранд-отелем Терминюс», в центре Парижа, в роскошных кварталах. К тому же в Обервилье жило много испанцев, и в том доме, где квартировал Фернандо, все пять комнат на его этаже были заняты испанцами. Только первый этаж, заселенный до отказа, был предоставлен алжирцам. Испанцы, особенно когда они жили семьями, спешили вернуть хозяину его грязную рухлядь, оклеивали стены, белили потолки и заводили собственную мебель в ожидании того времени, когда найдут себе квартиру. Каждый мечтал избавиться от надзора хозяина, от полицейских инспекторов меблированных комнат, от «запрещений» перечисленных у входа… Правда, на эти запрещения никто не обращал внимания, а уж Фернандо они и вовсе не касались: он не ел у себя в комнате и, следовательно, не нуждался в запрещенной газовой плитке, он никого не принимал после десяти вечера, у него не было детей… А последняя стычка произошла как раз из-за того, что хозяин вознамерился взимать четыреста франков ежемесячно за детскую коляску, которую поставили в комнате, где родился ребенок. Жилец и хозяин подрались на лестничной площадке между этажами, около уборных. Они прижали к стене женщину, которая шла за водой – кран находился на площадке, – она не могла тронуться с места, и ее крики придавали драке особый драматизм. Появилась полиция и разняла дерущихся, захватив с собой для порядка алжирца, немого свидетеля всех этих волнений. Было вынесено решение, что за «постой» детской коляски на лестнице или во дворе жилец должен платить четыреста франков в месяц, но в своей комнате он может держать ее бесплатно. Хозяин не настаивал: выставить за дверь испанца, женатого на француженке, значило восстановить против себя весь квартал. Он удовольствовался тем, что ежедневно подстерегал мать, когда она вывозила ребенка на прогулку, поэтому все жильцы – алжирцы, французы и испанцы – всегда были наготове быстро поднять или спустить коляску, так как малейшая задержка могла привести к новым притеснениям. Дело было не в четырехстах франках – отец, квалифицированный рабочий, достаточно зарабатывал, – но они не хотели подчиняться хозяину, этому кровопийце, этой пиявке.
Хозяин приехал в Париж из колоний в надежде составить себе состояние, с такой же целью его отец уехал когда-то из Парижа в колонии. Вместо состояния и тот и другой заполучили болезнь печени и едкий, как желчь, характер. Хозяин меблированных комнат был холост, с него хватало пяти братьев и сестер, оставшихся в Алжире. Ему пришлось их воспитывать, так как родители давно умерли. Ради братьев и сестер он вложил все свои сбережения s меблированные комнаты и еще влез в долги. Однако, вместо того чтобы давать прибыль, это предприятие его разоряло – налоги, ремонт, хищения, а тут еще и эти свиньи – жильцы… Людям с чувствительной душой больно было на него глядеть… В Париже он был совсем одинок и всегда дрожал от холода, как настоящий алжирец. Каждую копейку он отсылал своим в Алжир, изворачиваясь, чтобы свести концы с концами. О «бико» лучше было не упоминать при нем! Когда он приобрел это заведение, он и в мыслях не имел сдавать им комнаты, но позднее он понял, что помещения первого этажа, темные и сырые, можно сдать только алжирцам, он понял также, что, сдавая их по койкам, он извлечет максимальную прибыль: алжирцы набивались по четыре, шесть и даже по восемь человек в одну комнату, в то время как французы и испанцы, даже самые непритязательные, соглашались спать в таких комнатах разве что вдвоем. И вот хозяин предоставил первый этаж алжирцам и совсем забросил его, перестав производить хоть какой-нибудь ремонт. С памятной ночи, когда там произошла драка и один из алжирцев выпрыгнул в окно, оно так и стояло разбитым, и через него видна была занавеска, развевающаяся, как знамя мерзости и запустения.
Но все это мало трогало Фернандо. Теперь, когда его друг Карлос – ночной дежурный «Терминюса», где Фернандо был коридорным, – оставил службу в отеле, чтобы посвятить себя науке, и в частности звездам, Фернандо уже не с кем было проводить ночи в «Терминюсе». После собраний, не имевших никакого отношения к его работе в «Терминюсе», он возвращался в свою комнату, только чтобы переночевать, а на заре снова отправлялся на работу. В свой выходной он долго спал и поднимался лишь к тому времени, когда люди возвращаются с работы. За вечер выходного дня он успевал сделать все, что накапливалось за неделю. Он даже мог пойти прогуляться, побродить, если ему заблагорассудится зайти к тому, к другому, без всякой определенной цели, чтобы повидать друзей, услышать язык своей страны, своего сердца. У него было много знакомых, живших в Обервилье и на Плен Сен-Дени, испанском районе Парижа.