— Посидим так... Я люблю огонь, — сказала Люба и продолжала рассказывать, как она строила, рекогносцировала, наблюдала, как было страшно начинать работу самостоятельно, без него, Лугового. Она подробно говорила о людях отряда, о Самите, без которого на первых порах не справилась бы с новым отрядом.
Луговой слушал, прищуриваясь на пламя костра, кусал жесткий, как проволока, стебелек ковыля. Все, что говорила Люба, казалось ему неинтересным и малозначительным. Дела как дела, такие как у всех. Одно и то же. Но ему было неудобно и стыдно перед ней за то, что он ни разу не навестил ее. И в последние дни, когда видел ее отряд в бинокль, тоже не поехал, хотя такое желание появлялось. И вот Люба приехала сама. Возмужавшая, непохожая на ту порывистую девчонку, к которой он привык летом. Луговой удивился этой перемене.
— Я не могла уехать с участка, не повидавшись с вами. Вы так много сделали для меня... Ведь я — ваша ученица!
А он мог уехать, и уехал бы. Каких-нибудь дней десять-двенадцать нужно, чтобы сделать последний отсчет.
Думать хорошо о Любе не хотелось. Все они такие, как Меденцева. И эта уже не станет затягивать полотенцем грудь, чтобы не выделялась из-под мужской рубашки, не станет больше обрезать косы. Повзрослела, не глядит в глаза, как прежде. Прошло всего четыре месяца! Время что-то унесло, что-то прибавило.
Того, что унесло, было Луговому жаль, а то, что прибавило, вызывало неприязнь.
Налетел ветер, набросился на костер, на Любашу.
— Надень полушубок, Люба. Холодно! — Луговой встал, подал ей полушубок. А она думала, что он сам накроет ей плечи.
— Да, холодно...
— Такой ветер!.. — проговорил Луговой, отступая. — И, знаешь, будто становится злее... Да пей же ты чай! Бери шпроты. Я открою еще...
Он подлил ей кипятку в кружку, ближе поставил консервы. Люба поглядывала на Лугового с тоской и болью. Она надеялась встретить его другим, освободившимся от мучений, принесенных ему Меденцевой. Она разделяла их летом, но теперь, когда все знали, что Меденцева живет с Дубковым, осуждала Лугового. Да, он по-прежнему жил своей шальной любовью к Нине. Ну, а где же его мужская гордость?
Подумав так, Люба вдруг поняла, что, пожалуй, и сама чем-то похожа на Лугового. Чего там скрывать, ведь у нее не было дня, чтоб она не вспомнила о Луговом. И вот приехала к нему сама. А зачем?..
Шумел над барханами ветер, свистел в кустах краснотала. Холодное, черное небо грудью навалилось на степь.
— Как все-таки хорошо, что ты приехала, — проговорил Луговой. — Рассказала мне новости...
Люба посмотрела на него с удивлением.
— Вы же не слушаете меня, Борис Викторович!..
— Любаша, милая, слушаю. Ты сейчас рассказывала, что приехала Кузина, что она ведет ночные наблюдения, что виден уже конец завершения всех работ. И что уже по всей трассе канала идут земляные работы. Вот видишь...
— Правда, — произнесла с удовлетворением Люба. — А мне показалось...
— Часто так бывает, что людям только покажется, а они...
Недоговорил. Снова глядит на костер, бородатый, страшный великан. Что ее тянет к нему? Тянет с первого дня, как увидала. Она же знала, что у него есть невеста, что он любит ее. Да, знала и понимала его. И переживала вместе с ним ее измену. Ревновала и мучилась. Мучилась втайне. А он ничего не видел, не замечал — не хотел! Любе вдруг стало жаль себя. Она с обидой взглянула на Лугового...
Ни одного теплого слова за все время! Не видел ни стараний ее, ни... Да что там! И сейчас весь в своих мыслях.
Кусая сухие, обветренные губы, Люба перевела взгляд на костер. Она уже раскаивалась в том, что приехала сюда.
— О чем задумалась? — тихо спросил Луговой.
— Вспомнила, как уезжала от вас тогда, с Санкевичем, — с непонятным ей самой спокойствием произнесла она.
— Да! — удивился Луговой. — Чем же памятен тот день?
— Ничем хорошим.
— Вот как! Да, я тогда был виноват перед тобой и Санкевичем. Я понял это позднее.
Вот — в один ряд ставил ее с Санкевичем! Не видит, что ему принес одну боль, ей — другую.
— Дело не в обиде, Борис Викторович...
Люба посмотрела Луговому в глаза. Нет, они были холодны.
— Ну, прощайте, Борис Викторович! — вдруг сказала она и решительно встала.
— Как? Ты хочешь уехать?
— Не могу же я терять утреннюю видимость! Спасибо за чай! Отогрелась и теперь — в путь.
— Но ведь ночь!
— Ну и что ж? Ночь меня не пугает.
— Нет, нет, я не пущу тебя. Это черт знает что!
Он бросился к ней, чтобы схватить за руки, удержать, но Люба предостерегающим жестом остановила его.
— Я и так просидела у вас долго. Помогите мне оседлать Звездочку.
На ходу затягивая ремень на полушубке, она направилась к лошади, привязанной к кусту, невдалеке от палатки. Луговой снова попытался удержать ее, но в Любу словно вселился бес. Вскочив на седло, она торопливо подобрала поводья и попрощалась.