— Конечно, — повторил я почти механически и спросил, мысленно возвращаясь к прочитанному: — Но причем здесь Хмара, какое он имеет отношение к делу?
— А вы посмотрите-ка вот этот протокол, и вам все станет ясно, — сказал Леонов и, взяв папку, нашел протокол опознания Шомрина. — Его карточка предъявлялась учительнице Яблочкиной.
— А это кто такая? — спросил я.
— Каролина Августовна? — переспросил Леонов. — Машинистка. Вы же читали! Она была разведчицей штаба партизанского движения. Немцы всерьез приняли ее за немку и верили ей.
— Так что она говорит?
— А вот читайте!
Три фотокарточки, наклеенные на листе. Фотокарточка под номером два — Шомрин. Ниже показания Яблочкиной:
«На фотокарточке под номером два я опознаю Иллариона Кузьмича Хмару, проповедника секты пятидесятников в селе Кабанихе и других селах района...»
— Значит, Шомрин — не Шомрин, а Хмара? — удивился я. — Значит, мы нашли при обыске у него на квартире его старый паспорт?
— Да. Шомрин полагал, что мы ограничимся запросом. Нам действительно сообщили, что Хмара — немецкий пособник, а Шомрин — партизан. Это и вынудило меня срочно вылететь на место. И, как видите, не напрасно.
Читаю дальше:
«Мне известно, что Хмара являлся агентом немецкой разведки под кличкой «Белый голубь». Я знаю его лично, а также по документам, которые я печатала обер-лейтенанту Фрицу Шульцу. Кроме того, я присутствовала в качестве переводчицы на встречах Шульца с Хмарой, как с агентом...»
— Агент германской разведки! — воскликнул я. — «Белый голубь»! Вот так пресвитер!..
Перед моими глазами стояло заснеженное село. Я видел Елену Павловну то в ее комнате перед радиостанцией, то на улице, идущей вслед за салазками с бочкой, то в минуту прощания с Лесным. Представлял себе отважную разведчицу Яблочкину, мальчика-партизана Митю... Я никогда не думал, что далекое и чужое горе так больно может отозваться в сердце...
В райкоме мы просидели часа два (о нашей беседе я расскажу ниже). Вернувшись же в милицию, я сразу засел за показания партизанской разведчицы Яблочкиной. Леонов не мешал мне: он углубился в материалы дела.
Комбинация «Треух»
...Шульц доверял мне вполне, — писала женщина. — Он всерьез принял меня за немку фрау Думлер, хотел сразу завербовать агентом немецкой разведки, но я, следуя указаниям штаба партизанского движения, уклонялась и водила Шульца за нос. «Зачем это, Шульц? — спрашивала я, прикидываясь простячкой. — Ведь я и так вам печатаю документы».
Я ненавидела этого немца, наиболее опасного из всех, кого знала. Он всегда был начинен самыми коварными планами проникновения в партизанские тылы, только не имел возможности осуществлять их. Но он уже напал на след связи партизан через учительницу Котину, правда, напал совершенно случайно, с помощью проповедника кабанихинских пятидесятников и сектантки — сторожихи школы бабки Авдотьи. Под угрозой провала оказался наш лучший связной — ученик Митя (теперь он Дмитрий Николаевич Кияшко — председатель колхоза) и, может быть, многие другие, кого я просто не знала.
В то время начало уже доставаться Шульцу от шефа. В лесах, за Десною, образовался партизанский край. Село за селом освобождалось от немцев. Уже были целые районы, изгнавшие фашистов. Там восстанавливалась Советская власть, колхозы. Шульц был в отчаянии: он не мог дать шефу никаких точных сведений ни о дислокации партизанских отрядов, ни об их намерениях.
Однажды он влетел в комнату, в которой я работала, точно на крыльях. «Фрау Думлер, вас ист дас «дреух»? — спросил он, размахивая перед своим тонким носом клочком бумаги. С подобными вопросами он приходил ко мне часто, произношение у него было ужасное. «Такого слова в русском языке нет», — ответила я ему.
Шульц поднес бумажку к близоруким глазам и воскликнул:
— Дреух, дреух! Вас ист дас?
Я пожала плечами, не проявляя интереса к бумажке, которую он вертел перед носом и явно не желал показать мне. Но вот он положил ее на клавиши машинки. «Читайте, фрау Думлер!» Я взглянула на бумагу и сразу узнала почерк «Белого голубя». Это было его последнее донесение. Проповедник сообщал, что он видел в комнате учительницы Котиной заячий треух, но видел не сейчас, а в тот день, когда его арестовал у Котиной Карл Дортман. Я прочла донесение одним взглядом, каждая строчка его врезалась в память навечно.
— Не дреух, а треух, Шульц! — сказала я, снимая донесение с машинки. — Возьмите.
— Вас ист дас?
— Головной убор, Шульц.
Шульц наморщил свой лоб с белой, очень подвижной кожей.