- Ты... аккуратней там. С Катей.
- В каком смысле?
- Ну... - слова давались мне с большим трудом, - может, не следовало тебе говорить, может, это мои галлюцинации - не знаю. Мей, вот, ничего не заметил... Может, и нет ничего...
- Да говори ты! - Его голос чуть не сорвался в крик. Я посмотрел в лицо Игорю - оно побледнело, а глаза, наоборот, из темно-зеленых стали черными, расширившиеся зрачки двигались частыми скачками, перепрыгивая с одной точки на моем лице на другую. Так бывает, когда человек сильно напуган.
- Вокруг нее смерч, серый такой... Я его боковым зрением различил, когда вы у двери стояли. По цвету - один в один та тварь, что в коридоре парня ударила. У него ведь эпилепсию потом нашли, помнишь... И эта штука с тебя сетку сматывает.
- Какую сетку?
- Синяя, как неоновые трубки, только не такая яркая, в несколько слоев. В каждом нити разные: толщина, там, оттенки цвета другие - я не разобрался еще. Чувствую только, что это вроде как защита твоя...
Я замолчал. Лицо у Баца искривилось, стало каким-то разочарованным, что ли... Я сначала не понял, что означает это выражение. Потом дошло.
- Я знаю, что Катя тебе понравилась, Иван, - он сказал это "голосом Буратино" - лишенным интонаций и треснувшим, будто старая, высохшая колода, - но зачем ты так...
- Бац! Я не вру!
- Игорь! - Катя позвала не то, чтобы нетерпеливо, но как бы напоминая о том, что она существует и, между прочим, он сам вызвался ее провожать.
Игорь поднял глаза в небо. Снег, успевший начаться в ту короткую минуту, что занял у нас разговор, таял на его широких щеках и пухлых губах. Бац зябко, будто только теперь осознав, что на улице стоит промозглый холод, сунул руки в карманы. Я смотрел в его лицо и видел, как он пытается стереть исказившую его гримасу. Нет, то была не разочарование и не обида - скорее боль. Неужели эта девчонка, с которой он знаком всего пару часов, так ему дорога? Бац сминал непонятную мне скорбь, загонял внутрь, под кожу, под мышцы, распрямляя их, делая спокойными и расслабленными. Будто мощные руки - воля и выдержка - месили тесто.
- Звезд не видно, - наконец спокойным голосом проговорил он, - Говорят, что в Лос-Анджелесе люди никогда не видят звезд. Из-за освещения. Там его слишком много.
- Там тучи, Игорь, - я сказал это просто, чтобы сказать, - я не хотел отбивать у тебя твою Катю. Да она пока и не твоя... Просто будь осторожен, прошу.
- Я не знаю, может и тучи. Может, ты и не хотел у меня ее отбивать. Может, она не моя. А может, все и не так. Я не знаю, что ты там видел, мне все равно. Я просто иду провожать девчонку и не хочу, чтобы кто-то лез ко мне со своими предупреждениями. Мне плевать. Пока.
Он повернулся и пошел к ней. Мое лицо жгло - то ли от ветра, то ли от прилившей к нему крови.
- Ну и катись к черту, болван... - я сказал это шепотом, но все же сказал. И не оглядываясь пошел в кафе.
Ко мне мы все таки поехали - хотя сам я уже не хотел продолжать веселье. Мне было стыдно за эти последние слова, которые друг не услышал. И я надеялся, что он придет, как обещал. Проводит свою принцессу и придет. Но Бац так и не появился.
- Ситуевина... - задумчиво резюмировал Мей, когда я рассказал ему о случившемся. Он был к тому времени уже основательно датым, но тут же протрезвел как минимум наполовину. - Видать, Игорек крепко втрескался. Ничего, не нервничай - отойдет немного, и мир будет восстановлен. Но то, что он нам не поверил - это ясно.
Мы сидели в моем заднем дворе на перилах крыльца. Они у меня из лиственницы, им лет двадцать, еще отец делал перед самой своей смертью, черные уже все, но крепкие. Не то, что Мея - Баца выдерживают и не скрипнут. Я после смерти мамы многое в доме выбросил, поменял, стены все до кирпича ободрал и заново отделал, окна заказал из металлопластика. А перила эти не тронул. Там на второй колонне справа от двери ножиком перочинным вырезано: "Люблю вас. Не грусти. Я рядом". Надпись сделана на внутренней стороне лиственного бревнышка, я долго не знал о ее существовании. А как-то после смерти мамы напился от горя, от обиды, что один остался, и нет у меня никого больше в целом мире. Уселся на порог рядом с дверью, обнял столб этот и рыдал, наверное, целый час. Вот тогда пальцами слова эти и нащупал. Увидеть их никак нельзя - столбики толстые, стоят так близко друг к другу, что меж ними не заглянуть. "Прочитал" я наощупь. Знала ли мама об этих словах? Думаю, да - границы букв гладкие, почти стерты, будто кто-то, как я, часто к ним прикасался. Те долгих шестнадцать лет, что она ждала встречи с ним. Ждала, пока я вырасту, встану на ноги. Воспитывала, давала образование, смотрела, как я мужаю, плакала долгими ночами, пока я гулял с девчонками, боялась всего на свете, что может со мной произойти, но не выговаривала мне за поздние возвращения. Я как-то спросил, почему, она ответила: "Мои страхи, это мои страхи. Как могу, борюсь с ними. Это же эгоизм - заставлять тебя делать что-то, потому что так будет легче мне". Это было весной, я учился на втором курсе. Летом не поехал на море к бабушке - пошел грузчиком на рынок, чтобы провести в наш дом телефон. И с тех пор, если не мог позвонить домой и предупредить - отменял все и спешил к матери.