Не сразу решился он отнести в редакцию свои стихи. Редакторы были очень вежливы. Никто не сказал Марту, что он бездарность. Редакторы отказывали иначе:
— Стихи? — говорили они. — Стихами мы обеспечены на три года вперед. Каждый мальчишка пишет стихи, и все про любовь. Вы нам принесите фельетончик позабористее, скажем, о деревенском остолопе, впервые попавшем в столицу. Такой, чтобы все за животики держались.
Или же:
— Эти стансы-романсы-нюансы всем надоели, их никто не покупает. Дайте нам роман о ловком советском шпионе, побольше крови и секса. И покажите рядом нашего сыщика, благородного, смелого, сверхчеловека. Парни не хотят идти в полицию, надо их привлечь.
Или:
— Выдумки нынче не в моде, читатель требует подлинности. Вы раздобудьте подлинный материальчик о простом нашем парне, который волей и настойчивостью сделал себе миллионы. Факты, снимки, документы!
Разве Март не пробовал? Пробовал. Не получалось. Вот материальчик о том, как люди теряют последние гроши, он мог бы принести хоть сейчас.
А недели шли, и деньги текли, и работы не находилось.
Наконец Маргарита, сестра Герты — та, что танцевала в обозрении “100-герлс-100” седьмой справа во втором ряду, — вспомнила, что у нее есть хороший знакомый, брат которого встречается в одном доме с бывшим хозяином Марта. Март возмутился: “Унижаться перед старым хозяином? Ни за что!” Но у Герты были такие печальные глаза, такие худые щеки, что Март не выдержал, дал согласие. И Маргарита поговорила с хорошим знакомым при первом же удобном случае, и знакомый поговорил с братом, и брат поговорил…
Однажды, это было в тот день, когда в Стальной Компании Март дожидался шесть часов, чтобы услышать: “Приходите через полгода, мы будем строить новый корпус, возможно, понадобятся люди”. Герта встретила его на пороге с поджатыми губами. И она вошла за ним в комнату молча, и каблуки ее стучали жестче, чем обычно.
— У Маргариты ничего не слышно? — устало спросил Март, вешая шляпу на вешалку.
Герта уперлась руками в бока. На щеках ее проступили красные пятна.
— Слышно! — недобрым голосом произнесла она. И добавила без перехода: — Значит, ты все еще пишешь стихи?
Март с удивлением посмотрел на нее. Ведь Герта знала, что он пишет стихи. Он столько посвящал ей, когда они еще не были женаты. И Герта гордилась этими стихами, переписывала себе в альбом, читала на любительских вечерах.
— Пишешь стихи! — кричала Герта. — Женатый человек, виски седые, и туда же… как мальчишка! Вот полные ящики бумажек… Вот они… Вот они1 Или ты думаешь кормить меня, продавая эту макулатуру сборщику утиля? Красотка, завернутая в занавеску! В каком притоне повстречал ты ту цветную потаскушку?
Герта рванула ящик стола, аккуратно сложенные стопки листков разлетелись по полу. Выхватила другой ящик, не удержала, уронила Марту на ногу.
Надо было знать Марта, чтобы понять, какая ярость охватила его. Он никогда не возражал Герте, соглашался, что он неумный, неловкий неудачник. Но эти бумаги были лучшей частью его Я. Они оправдывали его существование. И вот теперь Герта топчет ногами это лучшее Я.
Он оттолкнул ее. Герта упала, вероятно нарочно, ударилась головой о стену и некоторое время смотрела на мужа больше с удивлением, чем с обидой. Никогда она еще не видела его в таком гневе. Потом, спохватившись, Герта заплакала громко.
Март молча подбирал и складывал листки.
— Несчастная я, — всхлипывала Герта. — Вышла замуж за лодыря, за сти-и-хоплета… Загубила свою молодость… Режиссеры делали мне предложения, умоляли, на коленях ползали. Всем отказывала ради этого… этого…
Она плакала и время от времени поглядывала на мужа. Почему Март никак не реагирует на слезы? И почему смотрит таким странным взглядом? Он же извиняться должен, вымаливать прощение, обещать исправиться.
А Март смотрел на Герту с ужасом, не понимая, не узнавая, и думал, сокрушаясь:
“Совсем чужая, совсем чужая!”
5
— Раз… два… три…
Кто знает, почему мозг Эрла вздумал отсчитывать секунды падения. И кто сочтет, сколько воспоминаний пронеслось в мозгу, пока Эрл летел, кувыркаясь и ведя счет.
Перед глазами кружились в беспорядке мазки белого, голубого, охристого, зеленого… И точно так же кружились обрывки воспоминаний: Эрл на крикетной площадке, Эрл у гроба матери, Эрл у классной доски, Эрл в тропическом лесу… А мозг продолжал отсчитывать: “пять… шесть… семь…”