— Ну, а ваша логика? — спросила Эроя.
— Она превратилась в муравьиную логику. Мне хотелось скорее в муравейник. Пространство пугало меня… Но довольно об этом. Все уже позади…
— У вас эго позади, — сказал Эрон-старший, — у меня и позади и впереди. Я столько раз пользовался своими аппаратами, чтобы познать иное время и иное пространство, что иногда мне кажется, что я живу одновременно в разных мирах. Хотите попасть в пчелиный улей, дорогой Арид?
— Хочу. Очень хочу. Но, пожалуй, не сегодня. Превратиться в пчелу — это превратиться из целого в часть. Ведь пчелиный рой — это сверхорганизм. Не правда ли?
— Да, это сейчас ни у кого уже не вызывает сомнения. Пчела как индивид не в состоянии жить без других пчел. Она часть не только пчелиного общества, но и пчелиного организма. Для логики это, пожалуй, загадка. Отдельность пчелы как организма, в сущности, фикция. Она связана с пчелиным ульем. Как орган, ну, как ваши рука или нога. Нога или рука часть вашего организма, не правда ли?
— Но моя рука или нога не ходит отдельно от меня и не выдает себя за логика Арида, они с самого начала примирились с тем, что они часть того целого, которое принято называть Аридом.
— А почему вы думаете, что пчела протестует против того, что она часть сверхорганизма?
— Я этого не думаю. Я не настолько дильнеецентричен, чтобы наделять пчелу своей собственной психологией. Действительно, это пример парадоксального единства части и целого. Парадоксальность в том, что часть имеет форму целого, отдельного организма. Явление обманывает. Сущность отдельной пчелы — быть органом, частью сверхорганизма, то есть пчелиного роя. У низших организмов это не редкость, какие-нибудь губки заставляют гадать о различиях части и целого. Но пчелы стоят наверху эволюционной лестницы. Это сложно устроенные живые существа. И поэтому ум профана, а в энтомологии я профан, теряется перед причудливостью этого факта.
— Не поверю, чтобы растерялся ваш ум, Арид, — сказала Эроя. — Но что вас привело в лабораторию моего отца? Не думаю, что только бескорыстный интерес к энтомологии.
— Ну вот, видите. Я так и знал. Вы не верите в мое бескорыстие. Мир насекомых меня интересует как мир существ, чье познание эволюция загнала в тупик… Муравей и пчела заранее знают все, что им нужно знать, чтобы жить в том мире, который открывают им их чувства. Им не дано перейти черту, которую провела сама природа. Дильнеец, делая первый шаг, уже выходит за черту. Он учится. Его детство и юность занимают половину его жизни. И становясь стариком, он все еще продолжает учиться. Но что такое ум гения? Для логика это загадка. Гений умеет учиться, как никто. Его умственный аппарат — это Вселенная в миниатюре. Гений — это тоже сверхорганизм, но не в физическом смысле, а в интеллектуальном. Он сверхорганизм не в пространстве, а во времени. Представьте себе рой пчел. Пчелы разлетелись в разные стороны собирать нектар для меда. Но все равно, каждая из них часть одного целого. Частности гениального ума собирают нектар во времени, одни из них — в прошлом с его опытом, уходящим корнями в Далекие поколения, другие — в будущем, которое они стараются предугадать. Корни гения одновременно позади и впереди. У гения есть нечто общее с пчелиным роем…
— Я не совсем понимаю вашу мысль, хотя кое-что угадываю, — сказала Эроя. — Каждый ум — создание истории, общества. Но пытаясь создать искусственного логика, вы отрицаете историзм. Машина лишена истории, она всегда только здесь, за ее бездушной спиной нет времени, нет истории, нет прошлого. А раз нет прошлого, то нет и будущего. Ее настоящее освобождено от всякого процесса.
— Мы создадим машину, у которой будет биография. Мы придадим ей чужую биографию. У нее будет не только настоящее, но и прошлое. А значит — и будущее. Мы создадим машину, которая будет вспоминать свое детство. Дедушку и бабушку. И первое свидание с девушкой. И объяснение в любви. Мы создадим гениальную машину. И научим ее не только хорошо думать, но и смеяться. А может, даже и плакать.
Павлушин возвращается из экспедиции
Лето было позади. И тайга тоже там осталась. Я лежал на средней полке и смотрел в окно вагона. Внизу сидел какой-то гражданин. Сытенький. Бритенький. Лысенький. Подозреваю, что облысел, сидя в партере Малого оперного театра.
Смотрел косо. Косился не столько на меня, сколько на мою поношенную робу. Личность, ничего не скажешь! Бросит фразу, а потом молчит. Разговаривал, разумеется, не со мной, а со стариком-профессором, ехавшим из Томска.
Помолчит. А потом опять фразу бросит. Изображал из себя божество. Но каждое слово умел как-то произносить по-своему, с оттенком. И голосом играл.
— Товарищ, — сказал он мне, — вы спиной закрываете пейзаж.
Я в это время с полки слез. Не все же валяться на полке. И постоять тоже хочется.
Пейзаж? Насмотрелся я за сезон всяких пейзажей. Однажды медведь в лабаз забрался и пытался разграбить. Пейзаж! Видно, любитель природы, но из тех, что любят ее из окна.
Лысый очень важничал и в разговоре намеками давал понять, что имеет отношение к самым высшим артистическим и литературным сферам. Плевал я на его сферы! Если уж говорить о сферах, то мои сферы были выше его сфер. С тех пор как опубликовали найденную мною книгу, меня знал весь мир. А эта личность воротила от меня свою чисто выбритую физиономию, не подозревая, что в грязной робе едет далеко не самый последний человек на нашей немолодой, но красивой планете.
Раз как-то просыпаюсь вечером и прислушиваюсь. Разговор идет о той книге. Профессор говорит:
— Интересная книга, если, конечно, не трюк, не фальшивка, подброшенная каким-нибудь авантюристом.
А лысый усмехается:
— Вполне возможно. Не верю, чтобы с другой планеты кто-то доставил ее в сквер. Так себе скверик. Знакомое место. Я напротив живу. Возле Филармонии.
— Вот как? — удивился профессор. — Чего же это вам так не повезло? Могли и вы подобрать эту знаменитую книгу, исходя из теории вероятности.
— Стал бы я подбирать! А если бы уж подобрал, сдал бы в стол находок без всякого шума. Не люблю шумихи.
— Да, шум вокруг этого издания создан неимоверный. С трудом достал экземпляр. В библиотеке очередище. Прочел. Потом еще раз прочел, уже в роман-газете. Конечно, не безынтересно. Но натяжек много. Много сомнительных страниц. И на Землю уж очень похожа эта планетка. А тот, кто нашел эту книгу, в какой-то экспедиции. По-видимому, еще что-то ищет. Непонятная история.
Лысый зевнул. Потом сказал:
— Знаете, я в жизнь на других планетах верю не больше, чем в загробный мир. Хватит нам и того спектакля, что показывает нам Земля. Мне этот фестиваль не нужен. И когда мне говорят, что есть еще полтора миллиарда населенных планет вроде Земли, мне кажется, что я слушаю сказку про белого бычка. А вы как полагаете?
— Мне так думать нельзя, я математик. Привык иметь дело с большими числами. Планет, действительно, многовато. Тут уж ничего не поделаешь. От нас это не зависит. Хочешь или не хочешь, а приходится мириться с загадками природы.
Я слушал молча. Мне доставляло истинное удовольствие не участвовать в споре и думать про себя: «А я имею некоторое отношение к этим загадкам и тайнам природы. Чуточное, но все-таки имею».
Потом от всех этих мыслей мне стало как-то не по себе. «Заносишься ты, Павлушин! Принимаешь себя чуть ли не за Ньютона или Кеплера. А какой ты к черту Кеплер! Подобрал в сквере какую-то книжонку».
Я цыкнул на себя: «Лежи и помалкивай! На свете самая ценная вещь — скромность. Пусть ломается эта личность, задается своим знакомством с крупными режиссерами и писателями. Молчи, ради бога, молчи! И делай вид, что тебя это не касается».
Но молчать просто нет сил, когда эта личность смотрит на тебя с таким видом, словно тебя тут нет. И ты сам начинаешь сомневаться, тут ли ты.
Личность говорит:
— Запах какой-то в купе неприятный. Протухшей рыбой воняет. Не переношу! — И косится в мою сторону.
Профессор принюхивается, потом говорит:
— Heт, ничего. Пока терпимо. Можно, конечно, проветрить купе.
Он обращается ко мне: