— Здесь хоть можно разговаривать… Мне нужно вам кое-что сказать. Детям, пожалуй, лучше уйти.
Мевис напомнила Китти, что она может пропустить утреннюю рекламу своего нового «Кранча», и дети опрометью ринулись в дом.
— Больше ни одного дня не могу этого выносить, — сказала бабушка. — К сожалению, я вынуждена уехать сейчас же.
— Что ты, бабушка, как же так, и ведь тебе некуда деться!
— Я знаю, куда деться. Я возвращаюсь в тюрьму. Это единственное подходящее место для меня. Там у меня есть друзья, там тишина и покой.
— Но ты не можешь… — начал Фред.
— Могу, — ответила бабушка и, разжав кулак, показала им коробочку.
— Ушные затычки! Бабушка! Скорей спрячь их! Откуда они у тебя?
Бабушка игнорировала вопрос Мевис.
— Сейчас позвоню в полицию, пусть приезжают за мной. — Она решительно пошла к дому.
— Она не должна этого делать! — испуганно заговорил Фред.
— Пусть уходит, Фред. Она права. И всем нашим заботам конец.
— Но, Мевис, если она вызовет полицию, весь город узнает! Тогда мне конец! Задержи бабушку, скажи — мы отвезем ее в другой участок!
Мевис вовремя перехватила бабушку и объяснила ей, что грозит Фреду. Бабушкины глаза сверкнули коварным, огоньком, но он тут же погас. Ласково глядя на Мевис, она сказала: ладно, лишь бы ее поскорей доставили в застенок…
Они вернулись к столу, позавтракали, затем дети, весело распевая новую песенку «Кранчи», зашагали в школу; вечером им скажут, что бабушка неожиданно отправилась в новое путешествие. А Мевис и Фред отвезли на машине бабушку и ее багаж в другой город за шестьдесят миль. Слушая, как бензобаки орут, чтобы их наполнили бензином, как свечи требуют чистки и все остальные части просят проверить, или починить, или заменить их, бабушка думала о том, что наконец-то избавится от «ЦЧ», и была счастлива.
А на обратном пути, когда Бескомы, сдав бабушку в полицию, возвращались домой, Фреда вдруг осенило. И он закричал:
— Мевис! Мы слепы, как летучие мыши!
— Что ты подразумеваешь, милый?
— Слепы, понимаешь слепы! Я сейчас представил себе бабушку в тюрьме, и тысячи других заключенных, которые лишены «ЦЧ». Они ведь ничего не покупают и не знают никакой радиорекламы! Представляешь себе, как это отражается на их покупательских навыках?
— Да, да, Фред, ты прав. Пять, десять, а то и двадцать лет заточения! Да после этого у них вообще никаких навыков не останется! — Она рассмеялась. — Но я не вижу, что ты тут можешь сделать.
— Очень многое, Мевис, и не в одних тюрьмах дело! Это будет подлинная революция! Ты когда-нибудь задумывалась над таким фактом: с тех пор как изобретено «ЦЧ», мы привыкли к тому, что кружочки непременно должны быть вмонтированы в продаваемые изделия. Почему? Да, почему? Взять хоть тюрьму — что нам стоит, скажем, поместить в каждой камере коробочку для хранения кружочков, и пусть заключенные слушают «ЦЧ», развивают свои покупательские навыки! Им не придется путаться, когда отсидят свой срок и выйдут на волю!
— А тюремная администрация пойдет на такой расход, Фред? Как ты с ними поладишь, как уговоришь их покупать кружочки?
Но Фред уже все продумал.
— Нам поможет общественность, Мевис! Привлечем дальновидных благотворителей, из числа богатых ловкачей, которые любят творить добро. Им достаточно минимальной рекламы их товара, а все остальное время будет отведено воспитанию заключенных: краткие лекции о пользе честности, советы — как вести себя, когда выйдешь из тюрьмы. Словом, такое, что поможет им вернуться к вольной жизни.
Мевис безотчетно сжала руку супруга. Ну как ей не гордиться Фредом! Кто кроме него (Мевис часто заморгала, сдерживая слезы) подумал бы в первую очередь не о денежной стороне, а о благе и удобствах всех этих бедняжек-заключенных!..
Ариадна Громова
ДВОЙНОЙ ЛИК ГРЯДУЩЕГО
Статья печатается в порядке обсуждения.
I
Современная утопия — термин, конечно, весьма условный и даже вряд ли правомерный. За неимением иного уговоримся пока называть так весьма разнородные по содержанию и форме произведения, в которых наши современники пытаются сконструировать облик близкого или отдаленного будущего. Эти предвидения будущего в наши дни отошли так далеко от утопии прошлого, что, в сущности, трудно даже говорить о какой-то преемственности жанра. Слишком многое изменилось в картине мира, в объеме и характере познаний, в психике людей за четыре с половиной века, отделяющих нас от «Утопии» Томаса Мора; да, впрочем, и от великих утопистов XIX века — Сен-Симона, Фурье — Оуэна нас отделяет практически почти такое же, безмерно громадное расстояние.
Утопия в наши дни решительно отошла от философов к поэтам, стала романом, драмой, рассказом, поэмой — чем угодно, но не социально-философским трактатом, каким она была раньше. Возможно, философы нашей эпохи хуже владеют стилем, чем мудрецы прошлых времен; но вернее, это объясняется тем общим процессом все более четкой специализации, который все заметней отграничивает круг деятельности философов и социологов от искусства.
Зато художественная литература нашего времени просто немыслима без картин будущего, без предвидений, без постоянного, тревожного или радостного, пристального взгляда в завтрашний день, чей рассвет уже брезжит над настоящим. Утопия — будем все-таки, как уговорились, называть произведения такого рода утопией — в наши дни необычайно расцвела и в количественном и в качественном отношении.
Существуют очень веские причины, обусловившие этот расцвет утопий всякого рода. Никогда еще человечество не проявляло такого острого интереса к будущему, как в наши дни. И это понятно: темпы социального и технического прогресса невероятно возросли, горизонты расширились, яснее проступили впереди и сверкающие вершины, и гибельные пропасти.
Никогда еще не приходилось людям практически и экстренно решать проблему — быть или не быть человечеству? А сейчас этот вопрос прочно стоит на повестке дня и его не обойдешь. Вопрос самый насущный, самый острый, самый животрепещущий. Для многих он заслоняет все иные — и это вполне понятно: пока этот вопрос не будет решен, все остальное повисает в воздухе.
И все же за этим вопросом встает другой, гораздо более сложный: каким быть человечеству? И этот вопрос тоже не снимешь с повестки дня — сегодняшнего, нашего с вами дня, который во многом предопределен вчерашним и, в свою очередь, предопределяет собой завтрашний. Каким должно быть и каким может быть человечество в будущем? А значит, каково оно сейчас, в наши дни, что в нем принадлежит прошлому, что — будущему? Что надо беречь и развивать, от чего надо избавляться с презрительной усмешкой или с беспощадной ненавистью? Как понимать сейчас древнее изречение: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо»? Что именно следует считать человеческим, и кого считать человеком? Освенцим и Хиросима — тоже ведь дела рук человеческих, и ответственность за эти страшные дела несут очень многие и очень разные по складу ума и характеру деятельности люди. И угрозу термоядерной катастрофы создали сами люди, и только они сами могут отвратить эту угрозу своими разумными, активными, согласованными действиями.
«Эту угрозу породила наука, — сказал Альберт Эйнштейн об опасности термоядерной войны, — но подлинный ключ к решению стоящей перед нами проблемы — в умах и сердцах людей. Нет такой машины, с помощью которой мы могли бы воздействовать на чужие сердца. Для этого нужно, чтобы наши собственные сердца стали иными и чтобы мы смело высказывали свои взгляды. Лишь с ясным умом и чистым сердцем мы сможем набраться мужества, чтобы преодолеть тот страх, который тяготеет над человечеством».
Разум, воля, совесть как факторы, воздействующие на поведение человека и человечества, приобретают сейчас новое, необычайно важное значение.
Не случаен поэтому тот обостренный интерес к вопросам социалистической морали, к проблеме личной ответственности за общее дело, не случайны те споры о любви и дружбе, о благородстве, чести, чувстве долга, которые постоянно ведутся в нашей стране. Для общества, стоящего на пороге коммунизма и вместе с тем ясно видящего опасность, нависшую над миром, это — одна из важнейших проблем.