Опять Гилик тараторит про классы Тхтх и граничные условия Дедде. Все непонятно. Все надо учить заново.
Объявился Граве.
Пришел в палату, шаркая ногами, пыхтя уселся в кресло, заглянул в лицо соболезнующе.
— Ну как вы, голубчик? Силенки набираете?
Подумать только дряблый такой, наверное — сердечник, а полет перенес лучше меня. Уже — разгуливает по чужой планете, а я пластом лежу.
— Ну рассказывайте, рассказывайте подробнее. Где были, что успели повидать?
— А я, голубчик, нигде не был. Я вас жду.
— Хотя бы про эту планету расскажите. Какая она? Похожа на Землю? Поля здесь зеленые, небо голубое? Лето или зима?
— Не лето, не зима и зелени никакой. Это искусственная планета. Межзвездный вокзал. Ни полей, ни неба — одни коридоры.
И торопливо встает, уклоняясь от расспросов:
— Доктора не велели вам разговаривать.
Ох уж эти доктора! Всюду они одинаковы — на Земле и в Звездном Шаре.
Обман чудовищный! Все неправда! Кому же верить теперь? Впрочем, надо взять себя в руки, успокоиться, записать все по порядку.
Болеть на чужбине плохо, выздоравливать еще хуже. Это я уже писал. За окном чужая планета, а с постели не спускают. Пичкают лекарствами, вечный компресс на лбу.
А чувствую себя нескверно, ем с аппетитом, боли все реже. И всего-то пять шагов до окна.
Как раз врачей не было, все ушли на обход Гилика унесли для технической профилактики. Ну вот, я спустил ноги с кровати, голову высвободил из компресса, шаг, другой пятый. Я у окна.
Кошмар!!!
Опять бред первых дней болезни, ужасные видения зоофантастики: жуки с моноклями, сросшиеся ежи, амебы на крыльях. Бегут, летят, ползают, скачут, как нечисть из «Вия». Меня заметили, вылупили глаза, языки вытянули, ощерили пасти…
— В кровать! — это уже сзади хрипят, за спиной.
Оглянулся. В дверях самый страшный: голый череп с пятнистой кожей. Я завопил, глаза зажмурил…
Слышу голос Граве: «Скорей в постель, голубчик! Вам плохо Компресс на голову, скорей!»
А я и кровати не вижу. И стен нет, какие-то трубки, цветные струи колышутся. Вой, писк, треск. Уж не помню, как забрался на матрац, голову всунул в повязку…
Снова голос Граве:
— Откройте глаза, не бойтесь. Все прошло.
Чуть разлепил веки. Верно, исчез кошмар. Идет от двери мой спутник, ноги волочит, отдувается, такой рыхлый, обыденный, с жалостливым лицом.
— Плохи мои дела, Граве, — говорю я и сам удивляюсь, какой у меня плаксивый голос. — Схожу с ума. Галлюцинации среди бела дня. Мертвецы видятся с трупными пятнами.
Граве тяжело вздыхает. Так вздыхают, решаясь на неприятное объяснение. Берет меня за руку, поглаживает тихонько.
— Это вы меня видели, голубчик. Так я выгляжу на самом деле, без анапода.
Анапод, как выясняется, специальный прибор у меня на лбу, который я принимал за компресс.
Если сдвинуть его, передо мной пятнистый скелет, чудище из страшной сказки.
Если надвинуть, возвращается в кресло тучный старик, сутулый, обрюзгший, смотрит на меня участливо.
Старик — скелет, скелет — старик. Кто из них настоящий?
Кажется, Граве улавливает мои мысли.
— Мы оба настоящие, — говорит он. — Я действительно уроженец планеты Хохх, нечеловек с пятнистой кожей. И я действительно старик, пожилой ученый, астроном, посвятивший жизнь межзвездным контактам. По мнению моих знакомых, я тяжелодум, медлительный, мешковатый, несколько ироничный. Это мой подлинный характер. Анапод улавливает его и преобразует в привычную для вас форму в образ человека с такой натурой, как у меня.
Старик — скелет, скелет — старик. Открытки бывают такие справа видишь одно, а слева — другое.
А все-таки, обман!
Пусть внешность отвратительна, культурный человек не обращает внимания на внешность. Мне неприятно, что звездожители начали знакомство со мной со лжи, с очков, втирающих мне очки. Ведь мы полагали, что они — старшие братья по разуму — образец безупречной честности.
Я возмущен и высказываю свое возмущение Граве.
Вот как оправдывается пятнистый череп.
— Вы ошибаетесь. Правда трудна, не всем под силу ее вынести. И у вас на Земле скрывают истину от тяжело больных, прячут от детей темные стороны жизни. Даже взрослые брезгливо отворачиваются от неопрятных язв, от попавшего под поезд. Мы же пробовали подойти к вам в подлинном виде. Вы кричали: «Прочь, прочь, уберите!». Вы и сейчас морщитесь, глядя на меня, содрогаетесь от отвращения. Пристегните анапод. Легче же? Не надо преодолевать тошноту? Для того и был придуман этот аппарат. Не для вас лично, не обольщайтесь. Анаподы появились, когда возникла Всезвездная Ассамблея, и сапиенсы разных рас («сапиенсы» — так я перевожу их термин «ауаоо». Человек — хомо сапиенс, разумные нелюди — сапиенсы, но не хомо. — К.К.) собрались впервые, чтобы обсудить общие дела. Обсудить, а не нос воротить (правильно я выражаюсь?), думать, а не кривиться, удерживая тошноту.
Ана-под, ана-под, анализирует аналогии, подыскивает подобия. Это слово тоже создано анаподом из земных слогов по подобию.
Привыкаю к прибору, даже забавляюсь с ним. Надвигаю, сдвигаю. Как будто шторка на глазах, как будто страничку перевернул. Раз — пухлое лицо старика, раз — череп. Раз-раз! А если сдвигать анапод постепенно, получается наплыв как в кино череп проступает сквозь черты лица, кости вытесняют светлеющие мускулы.
Их-Дальмира, оказывается, похожа на голенастую птицу, на аиста, долгоносого и с хохлом на макушке. Это анапод нарисовал мне блондинку с конским хвостом. Их-Лирикова — крылатый слизняк. Ничего у нее нет постоянного — ни глаз, ни рук, ни ушей. Но если нужны руки, они вырастают, как ложноножки у амебы. Сколько угодно рук, любое количество, любой формы. Потому так приятны и мягки ее прикосновения. У нее руки, приспособленные к форме моего тела. Даже моя кровать не кровать, как выясняется, а подстилка на тугой струе воздуха.
Только Гилик стационарен в этом зыбком мире. Неизменна вертлявая машинка с рожками и хвостиком. Для Гилика нет подобия на Земле, и анапод не искажает его облик.
— А соплеменники кажутся вам привлекательными, Граве?
— Ну, конечно же, — говорит он. — Они стройны, они конструктивны, ничего лишнего в фигуре, никакой рыхлости. И наши лица очень украшают пятна, такие разнообразные. У мужчин они резкие, отчетливо очерченные, у женщин — ветвистые с прихотливым узором. Модницы умело подкрашивают пятна, в институтах красоты меняют узор. По пятнам можно угадать характер и настроение.
Он вдохновляется, он читает стихи о пятнах. Стараюсь разделить его восхищение. Сдвигаю анапод…
Отвратительно и противно!
— И все же вы обманщик, — твержу я. — Хорошо, допустим, вы боялись напугать меня внешностью. Пожалуйста, анаподируйтесь. Но почему не сказать честно, что вы пришелец из космоса? К чему был этот спектакль в пяти актах с пулковским астрономом?
— У меня была сложная задача, — говорит Граве. — Я должен был провести некое испытание, проверить готовность людей к космическим контактам. Существа на вашем уровне развития (Нахал! А он на каком уровне?) очень склонны к вере. Предположим, я назвался бы пришельцем, подтвердил бы свое звездное происхождение доходчивыми чудесами телекинезом, телепортацией. И вы уверовали бы в мое всемогущество? Пошли бы за мной зажмурившись, как слепец за поводырем? Но это не проверка готовности. Сорван экзамен.
— Но вы же читаете мысли. Слышите, что я думаю.
— Да, слышу. Но люди не всегда думают о себе правильно. Им кажется, что они рвутся в бой а на деле мужества не хватает. Эта поездка под дождем тоже была частью проверки. Согласны лететь сию же секунду? Вымокнуть хотя бы не боитесь ради космического контакта?
А я не подкачал!
Я горд необыкновенно, горд как индюк, маслом полита душа. И Физик меня хаял, и Лирик хаял а я выдержал экзамен.
— А почему вы именно меня выбрали? — спрашиваю. Очень уж хочется услышать комплименты. Пусть объяснит с космической точки зрения, какой я выдающийся.
Но Граве не склонен потакать моему тщеславию!
— Нам нужен был писатель-фантаст, профессионал, по некоторым соображениям, вы их узнаете после. Западные авторы отпадали, очень уж въелась в них идея неравенства. Из числа ваших товарищей не годились земные изоляционисты, противники контактов. Сам я пожилой ученый, я худо сговариваюсь с молодыми горячими талантами, предпочитаю иметь дело с пожилым, пусть и не талантливым (я поежился). Видите, выбор не так уж велик. И какие-то случайности сыграли роль вы оказались в чужом городе, в одиночестве, вас было легко увести, не привлекая внимания. Вот я и увел. Привез в парк и поставил перед выбором: «Теперь или никогда?»