— Очень мило у вас, — повторил он. — Даже несколько котильонно. Я бы сказал, напоминает Фурше. Вам нравится Фурше?
Нравится ли мне Фурше?
— Ну да, что ж это я! — Подосадовал он на себя и рассмеялся сердечно. Экий я, право! И то, откуда вам знать Фурше? Не сочтите мою неловкость обидной для себя. Впрочем, я к вам по делу…
Выразительное было у него лицо. Когда он говорил, на нем отражался, казалось, каждый нюанс, каждое движение его души. Не знай я даже, кто сейчас передо мной, я все равно почувствовал бы, что говорю с человеком необыкновенным.
Одно было обидно. Видели бы Новиковы, с кем сижу я, с кем разговариваю.
— Дело-то у меня к вам, право слово, пустяковое, — развел он руками. Волобуев, давнишний мой приятель, съезжая, запамятовал оставить мне адрес новой своей квартиры. А поскольку вы здесь, как бы вместо него, я и подумал…
Это надо же! Сижу вот и разговариваю. И с кем!
— Так что не соблаговолите ли сообщить мне новый его телефон? Весьма одолжите, — сказал и руки на груди скрестил, как на известной картине. Это-то, наверное, и навело меня на мысль.
Книгу я нашел в передней, на полке — старый экземпляр «Евгения Онегина», невесть как сохранившийся еще со школьных лет.
— В память о нашей, так сказать, встрече, — говорю, — не откажите, некоторым образом, подписать.
По лицу его снова прошла гамма чувств. Откуда-то из глубины сюртука извлек он белое гусиное перо, пальцем потрогал кончик, потом достал пузырек с чернилами, занес руку над страницей, задумался, зажмурился и размашисто подписал. Потом еще задумался и поставил дату.
— Вот, милостивый государь, получайте.
И стал помахивать книжицей, чтобы просохли чернила.
— Не примите меня за ретрограда, — пояснил он, как бы извиняясь, — но все эти новомодные ручки страх как меняют почерк. Право…
Я так был рад, что даже, кажется, не поблагодарил его. Ка-а-кой вид будет у Новиковых, когда узнают! Это им за цветной телевизор. Тоже мне, цветной телевизор!
Спрятал он перо, убрал пузырек, но почему-то все не уходил. Я подумал, может, чаю ждет. Мне-то не жалко.
— Так я насчет Волобуева, — напомнил он, — не обессудьте уж…
Дал я ему телефон, и он сразу стал прощаться.
— Разрешите откланяться. Не смею злоупотреблять долее вашей любезностью…
Чаю ждать так и не стал. Да я и не предложил ему — может, спешит человек куда, может, новое произведение писать торопится.
А на другой день мне позвонил Волобуев. Я знал, что он непременно позвонит мне. И будет жаловаться насчет обмена. И худеть своим старческим голосом. И говорить, что я обманул его. И скандалить.
Правда, по телефону скандалить он не стал. Проскрипел только, что должен, мол, срочно повидать меня. И голос у него был, как у капризного ребенка. Я даже обрадовался — пусть приезжает. Покричит, попрыгает. Цирк будет.
Заявился он и, правда, злой. А мне-то смешно. Потому что я свои права знаю. И обратному размену все равно не быть.
Но начал он не по делу. Начал с того, что зачем, мол, я его телефон даю. Он меня не просил и разрешения такого мне не давал.
Я удивился даже. «Ну!» — думаю.
— Ведь, это же Пушкин, — говорю, — классик!
Это ж надо. Пушкина не узнал. А еще профессор. За что таким только деньги платят!
— Очень, — говорю, — стыдно вам быть должно, товарищ Волобуев.
Тогда он посмотрел на меня. Нехорошо так посмотрел, обидно. Будто вместо лица у меня что-то совсем другое увидел. Увидел и засмеялся. Мерзко так засмеялся, захихикал: «хе-хе-хе, хе-хе-хе!» — Значит, и правда, решили, что это Пушкин? Хе-хе-хе!
Отсмеявшись, даже слезинки мутные смахнул ладошкой. И, подкудахтывая и успокаиваясь, принялся растолковывать. Я и то не сразу понял — о чем он это.
— У нас, у психиатров…
У них, у психиатров, считается, что поведение человека есть результат характера. Если кто-нибудь, скажем, храбр, он будет вести себя соответственно. Если трус, то — совершенно иначе. Меняется характер, меняется и поведение; Это понятно. Но только к чему бы это?
То же и с почерком. Почерк тоже ведь результат характера. По почерку можно узнать характер. А когда характер-меняется, то меняется и почерк. Почему в юности он один, в зрелые годы — другой, в старости — третий?
Но тут начинается главное.
— А раз, так, то должна быть и обратная связь. Понимаете? Обратная связь, — и даже пальчик поднял, чтобы до меня дошло, что он сказал что-то очень умное.
Скажем, человек — трус. Боится ночью ходить по лесу. Но если он все-таки будет ходить ночью по лесу, то в конце концов он перестанет быть трусом. Изменив поведение, можно менять характер. То же и с почерком.
— Мы делали так. Брали группу испытуемых с чертами нерешительности. И заставляли их разучивать почерк какой-нибудь волевой: личности. Две-три недели, они занимались только этим, переписывали тексты и т. д. И знаете, что происходило потом?
И он посмотрел на меня, торжествуя заранее. Предвкушая мое удивление и восторги. Я зевнул, и посмотрел на часы. И, видно, правильно сделал, потому что он обиделся.
— Так вот, что происходит потом, — все-таки продолжал он, заметно сникнув. — Неуверенные становятся решительными. Очень решительными. Нечто вроде перестройки личности. Впрочем, мы только повторили известные эксперименты Луазье-Лекарпа. Вы, возможно, слыхали о них?
Еще бы. А даже если и нет?
Я терпел всю эту его болтовню только потому, что ждал, когда же он заговорит об обмене. Не мог же он до сих пор ничего не обнаружить и ни о чем не догадаться. А, может, он просто притворяется сейчас, когда говорит все это?
— Значит, решили, что Пушкин? — Он еще похихикал. Но уже без удовольствия и на этот раз немного.
Оказывается, дело было так. Зашел как-то, по какому-то делу к нему дальний его знакомый. Между, прочим, ответственный работник одного министерства. Услышав все это насчет почерка, он даже обиделся.
— Это что ж получается? Если кто разучил, скажем, почерк вышестоящего товарища, то он, что же, становится вроде таким же, как он? Вроде него? Этак, знаете ли, можно далеко зайти. Этак можно, бог знает, до чего договориться. Это, товарищ Волобуев, вредная теория. И напрасно вы пытаетесь протащить ее.
Тек он сказал, потому что всегда говорил то, что думал. А думал он всегда только правильные вещи.
Волобуев даже на месте запрыгал от злости. Я, говорит, не протаскиваю. Мы, говорит, людей лечим. У нас, мол, научный метод. Короче, вместо того, чтобы честно признать свои ошибки, занял неправильную позицию. Непринципиальную. Незрелость свою показал.
Но ответственный товарищ даже не стал спорить с ним. Он не слушал его. Какая-то мысль, видно, пришла ему в голову и целиком завладела им.
— А что, — спросил он вдруг, — если взять какого-нибудь великого человека, скажем, гения… Я это, конечно, только так, а виде шутки…
Больше к этому они не возвращались. Но выражение легкой задумчивости на лице его осталось и не проходило весь вечер.
Когда какие-то недели спустя они встретились снова, Волобуев заметил в нем некую тонкую, неуловимую еще перемену.
— Помилуйте, — возразил тот, — с чего бы? — И развел руками каким-то особенным, несвойственным ему жестом.
Так это началось.
Ко времени, когда он кончил переписывать «Руслана и Людмилу», перемены коснулись уже не только его манер и речи. Закурчавились и потемнели волосы, обозначились вдруг бакенбарды, которых раньше не было, и сквозь привычные черты лица начало, казалось, просвечивать лицо другое и хрестоматийно знакомое.
Но потому ли, что перемены эти происходили медленно, постепенно и изо дня в день, те кто видели его постоянно, не замечали их и думали, что так и надо, что таким он и был всегда. И только один человек — его Начальник, подолгу пребывавший в командировках, возвращаясь, всякий раз вглядывался в него и хмурился Все больше.
И неизбежно должен был прийти день, когда сходство превысило, наконец, меру допустимого и приблизилось к той черте, за которой таилась уже некая дерзость и вызов. В этот день Начальник вызвал его к себе.