Что там происходило? Какие чудовищные силы себя проявляли? Какие неведомые законы природы давали рождение десяткам новых осколков мироздания, которые метались в черной пустоте миллиардные доли секунды и затем безвозвратно исчезали?
Мезоны, гипероны, антипротоны, странные частицы — хаос фантастического микромира, как ослепительный фейерверк, вспыхивал и угасал. За микроскопические доли бесконечного потока времени десятки умных приборов улавливали все, что можно было уловить, и с холодной беспристрастностью рассказывали исследователю о давным-давно происшедшей катастрофе.
Нельзя было без волнения проходить в этом месте, потому что здесь находилась модель самой Вселенной. Николаю всегда казалось, что если бы наносекунды растянуть в миллионы лет и заглянуть в камеру, где два встречных потока врезаются друг в друга, то он смог бы увидеть всю Вселенную, все звезды и туманности, планеты и галактики. Может быть, весь наш мир и возник в результате вот такого, но в миллиарды раз более мощного столкновения чего-то с чем-то? Сколько фантастических романов было написано о полетах к звездам, романов, от которых веет то леденящим холодом пустоты, то испепеляющим жаром пылающих гигантов. Но так ли все это и вообще может ли человеческий ум, его воображение, здесь, на Земле, в окраинной области Млечного Пути, достоверно воссоздать миры, находящиеся за пределами досягаемого?
Конечно, мы доберемся до звезд! Залог тому — эти бесконечные микроскопические звезды, вспыхивающие по нашей воле здесь, в глубоком вакууме. Сбудется мечта наших фантастов, как бы ни пытались нам помешать те, кто хотел бы свернуть гений человеческий с пути мира и большого человеческого счастья.
Звезды будут досягаемы! И эта уверенность еще больше волновала Молчанова, когда он проходил по узкому коридорчику…
«Прохожий, остановись!»
Нет, здесь разыгрывается не только драма Вселенной. И, наверное, не столько драма, сколько полная искрящегося радостного пламени оптимистическая трагедия, так часто неизбежная на бесконечном пути развития пытливого человеческого разума.
Николай останавливался на мостике и подолгу смотрел вниз, в железобетонный пол, силясь представить себе, что происходит под ним. Здесь он забывал все — все свои неудачи, обиды, усталость, несправедливость… Он смотрел на серый бетон, сквозь него видел черную пустоту вакуумной камеры, и ни разу его мысли не коснулись ничего, кроме звезд…
Здесь было прохладно, тихо, вентилятор гнал свежую струю воздуха. На перилах, на небольшом щитке, всегда горела зеленая лампочка, что означало: здесь можно постоять. Кто-то предвидел, что это как раз и есть то самое место, где каждый ученый задумывается над судьбой своего труда и над судьбой труда своих товарищей.
Задолго до начала работы космотронов вспыхивала красная лампочка. Она как бы напоминала, что час раздумий окончился и пора приниматься за работу.
Звезды, звезды, звезды… Сколько их вспыхивает там, в пустоте камеры! Сколько их во Вселенной!
— На какой энергии работаем? — спросил он Кириллину.
— Четыреста миллиардов… Сегодня они поставили ловушки для антипротонов.
— Чтобы после загнать их в линейный?
— Да. Первый опыт по слипанию…
Сегодня проверялась схема Котонаева. Он рассчитал, при каких энергиях антинуклоны будут слипаться в ядра антидейтерия. Это первый шаг… А впереди — половина периодической системы. Молчанов почувствовал, что «икс» чудовищно недостижим.
Может быть, Нонна не такая уж и глупая, как кажется?
С увеличением энергии гул постепенно нарастал.
— Семьсот бэв, — прошептала Нонна. — Ты знаешь, Николай, мне иногда становится страшно… Ого, началось!
— Что?
— Появились тяжелые частицы… На выходе линейного ускорителя…
Перед девушкой стоял счетчик, проградуированный по атомным весам. Сюда от автоматического масс-спектрометра приходили данные о составе антивещества…
— Атомные числа? — спросил Николай.
— Один, два, три, есть четыре…
— Гелий? Альфа, вернее, анти-альфа?
— Наверное…
— Ты записываешь?
— Да… И автоматическая регистрация…
Гул скачком превратился в рев, как от могучих моторов турбореактивного самолета.
— Ой, тринадцать! Появилось тринадцать!
— Антиазот?
— Наверное…
Стоп! Все смолкло, только стекла вздрогнули еще несколько раз… Эксперимент окончен. Он длился всего пять минут.
Молчанов оторвался от фотометра. Пока ему еще ничего не было известно. Где-то там, далеко в павильоне, стояла пузырьковая камера, сквозь которую проходил совершающий развертку световой луч. Здесь оптическая система вырисовывала на фотографической пластинке все, что происходило в камере. Только после проявления можно будет сказать, что же там происходило.
Он осторожно вытащил кассету и пошел в фотолабораторию.
— Можно, я с тобой? Мне хочется посмотреть…
Николай в нерешительности остановился. Впрочем, пусть идет…
Приглушенный красный свет. Прямо под фонарем кювета, наполненная свежим проявителем. На дне — автоматически поднимающийся столик. На столике проведена жирная черная линия. Как только она станет видна сквозь пластинку, процесс можно заканчивать.
Во время проявления Николай и Нонна склонились над кюветой, внимательно всматриваясь в медленно возникающие черные треки. Их щеки почти соприкасались, но они этого даже не замечали.
— Смотри, какие здесь жирные…
— Точно. Это — тяжелые ядра. А вот и взрыв! Какая вспышка!
— Жуть, правда?
— Да. Не сопи мне в ухо. Вот еще один жирный трек, в несколько раз толще этого!
Николай присвистнул.
— Черт возьми! А взрыва нет! Значит, ядро вылетело за пределы камеры.
Проявочный столик подпрыгнул, зашипела вода. Через секунду пластинка плавно опустилась в новый раствор.
До конца дня они просидели молча. Он под микроскопом рассматривал треки, а она записывала в тетрадь данные масс-спектрометра. Ему было очень приятно, что Нонна не болтает. Он любил, чтобы его никто не тревожил, когда он углубляется в изучение фотографий таинственного мира, который уже давным-давно исчез…
Весть о том, что во встречных пучках синтезировались ядра тяжелых антиэлементов, быстро стала достоянием ведущих ученых института. Этому событию было посвящено особое заседание ученого совета, на котором все искренне поздравляли Котонаева, его теоретиков. Было высказано много различных предложений относительно дальнейших исследований.
Результаты оказались столь обнадеживающими, что никто не подозревал, что настоящие трудности только начинаются. Как часто первые успехи научного исследования маскируют непреодолимые барьеры и препятствия!
На ученом совете молчали только два человека: профессор Соколов и Саша Самарский. Соколов понимал, что сейчас, когда людей охватил такой энтузиазм, было бы нетактично вносить в умы сумятицу и неуверенность, тем более, что уже в институте кое-где начали поговаривать, что «наступил кризис идей»…
Самарский думал о недавнем очень странном разговоре с инженером-вакуумщиком Алексеем Гржимайло.
— Самарский, я хочу вам что-то сказать, — начал Гржимайло неуверенно. — Вот уже несколько дней ходит по территории института один парень. Ходит себе и ходит, какой-то новенький.
— Как это так?
— Очень просто. Он попадался мне несколько раз. Скуластый, небольшого роста. В сером свитере. Лето, а он в свитере…
— Ну и что?
— Я подумал, что он из механического отдела. Там всегда текучка. Но вот захожу я как-то вечером в теоретический сектор. Смотрю — дверь в кабинет Котонаева открыта. Заглянул — сидит этот парень. Перед ним блокнот, и он списывает что-то с доски. Формулы какие-то. Он посмотрел на меня поверх очков (он в таких толстенных очках) и как гаркнет: «Что вам здесь надо?» Я опешил. Решил — не механик, а новый теоретик или что-нибудь в этом роде…