– Милый, спасибо, - сказала Галочка. - Посмотри, пожалуйста, на название. Какая в нем первая буква?
– И, - сказал я.
– Я так и знала. Я загадала, если будет "и", мы сегодня проведем вечер вместе.
– А если бы было не "и", а, скажем "о"? - не удержался я. О, эта привычка ученого исследовать все до конца!
– "О", ты говоришь?
– Да.
Галя остановилась и наморщила лоб в тяжком раздумье.
– Тогда тоже бы провели вечер вместе.
– А «и краткое»?
– Тогда безусловно. Это моя любимая буква. Особенно в начале слова.
Неисповедимы пути эмоций наших! Как вы уже догадались, я очень люблю Галочку, но «и краткое» в начале слов обрушило на меня прямо цунами нежности. Оно подняло меня, сильно и мягко крутануло и заставило обнять Галочку. Глаза ее сразу открылись. Они стали еще зеленее, и в них прыгали коричневые крапинки.
– Совсем стыд потеряли! - с веселым восхищением сказала тетка с хозяйственной сумкой на двух колесиках и подмигнула нам.
Мир был по-прежнему ласков и благожелателен. И что-то в нем изменилось. Я еще не знал, что именно, но что-то изменилось.
Мне не хотелось упускать блаженное ощущение неправдоподобного счастья, не хотелось уходить с прекрасной улицы старый Арбат, но улица кончилась, а безмятежную сказочность прогулки все больше подмывало какое-то беспокойство.
Краешком сознания я все время думал о Черном Яше. Думал, думал и неожиданно всем своим нутром осознал, что Черный Яша отныне для меня не просто прибор, какими набита наша лаборатория и институт, а существо. Он не захотел разговаривать с нами. А почему? Может быть, сейчас он захотел бы. А рядом никого. Он снова и снова печатает что-то, ждет, что ему ответят, а кругом - молчание.
Мне стало стыдно и чуть-чуть тревожно. Я уже начал смутно догадываться о том, что ожидает меня в будущем. Точнее, это была не догадка, а предчувствие.
– Ты о чем-то думаешь? - спросила Галочка, и голос ее был уже деловит.
– Понимаешь, я подумал сейчас о Черном Яше. А вдруг он захотел сейчас что-то сказать?
Что должна была ответить мне любая девушка на месте Галочки? Она должна была поджать губы на манер Эммы и сказать: «Ну, раз тебе интереснее с твоим Яшенькой, иди, я тебя не держу». Что же сказала Галочка? Галочка посмотрела на меня сбоку и строго молвила:
– Наконец-то Анатолий Любовцев! А то я иду рядом и думаю: господи, да если бы у меня был такой сынок, как Яша, я бы его ни на какого хахаля не променяла.
Могу засвидетельствовать под присягой, что любовь утраивает силы. Я подхватил Галочку на руки и понес почти бегом мет" ров пятьдесят до остановки такси у гастронома.
Вахтер Николай Гаврилович ел бутерброд с сыром, запивал его чаем из огромной чашки с красными розами и читал журнал «Здоровье».
– Поесть не дадут, - буркнул он. - А тут, между прочим, пишут, что желчные протоки следует содержать в чистоте.
– Ну вам-то, Николай Гаврилыч, это не угрожает, - подобострастно сказал я по привычке льстить всем без исключения лицам при исполнении ими служебных обязанностей. - Вы человек здоровый, тьфу, чтоб не сглазить.
– Это верно, - самодовольно улыбнулся вахтер, - теперь таких не выпускают. Чаю хотите?
– Нет, спасибо, дядя Коля, - сказала Галочка.
– Тебе ключи от директорского? - посмотрел на нее вахтер.
– Нет, я с Толей.
– Ну валяйте, ребята, - хитро сказал Николай Гаврилович и снова погрузился в желчные протоки.
– Ты понимаешь, Галчонок, что ты сейчас сделала? - спросил я прокурорским тоном.
– Да, конечно, Анатолий Борисович. Я пришла в институт в восьмом часу вечера со старшим научным сотрудником Любовцевым. В то время, когда в лаборатории уже никого не было. Это значит, что секретарша директора афиширует свою связь с вышеупомянутым сотрудником.
– Какие формулировки, - фыркнул я. - Ты, однако, смела не по чину.
– Это отчего же? Скорее, наоборот. Это вы, карьеристы, трясетесь, как бы какая-нибудь аморалочка не бросила тень на девственную белизну ваших анкетных покрывал, а нам, секретаршам, пролетариям канцелярского труда, бояться нечего. Для нас открыты все пишущие машинки, от ЖЭКа до министерства.
Я остановился.
– Галочка, какое у тебя образование?
– Десять классов, - гордо вскинула она голову.
– Молодец! Самое умное, что ты сделала до сих пор в жизни, не считая, конечно, нашей сегодняшней прогулки, - это то, что не пошла в институт. Десять классов - такая редкость, такое необыкновенное образование сразу привлекает всеобщее внимание в наш век повальных вузов. Видишь, вон и товарищ Винер согласен со мной. - Я кивнул на портрет отца кибернетики, который подслеповато щурился на нас со стены.
– Да, - сказала Галочка, - я всегда советуюсь с ним.
Мы вошли в нашу триста шестнадцатую комнату. Пахло невыветрившимся еще табачным дымом, спиртом, на полу по-прежнему валялся разбитый осциллограф. Похоже было, что наша Татьяна Николаевна тоже выпила сегодня. Трезвая, она бы никогда не ушла из лаборатории, оставив такой чудовищный беспорядок.
Я подошел к печатающему аппарату - ничего.
– Яша, - сказал я, - я вернулся. Вдруг наш малыш захочет что-нибудь сказать мне, а никого нет рядом…
И подумал, каким нелепым сюсюканьем должны показаться мои слова нормальному человеку. Я бросил виноватый взгляд на Галочку. Но Галочку, видимо, не смущало лопотанье взрослого кретина. Она даже кивнула мне, давая почувствовать, что все понимает и все одобряет. Я смотрел на ее задумчивое прекрасное лицо и ждал. Не знаю, ее ли слов или Яшиных. Я просто ждал. Но, несмотря на ожидание, треск печатающего устройства заставил меня вздрогнуть. Я прочел вслух:
– Почему ты все время уходишь от меня?
Я не очень сентиментален от природы и не более чем среднестатистически слезлив. Но восьмого восьмого восемьдесят восьмого я выплакивал свою квартальную норму. Слезы навернулись на глаза, на горло кто-то надел кольцо. Я смотрел на слова, отпечатанные металлическими литерами, и слышал голос обиженного мальчугана, маленького человеческого зверька, которому хочется, чтобы на узенькой его спине лежала тяжелая и успокаивающая рука, вселяла спокойствие и защищала от пугающей огромности мира, в котором он так ужасающе мал.
Конечно, скажете вы, это была моя фантазия. Я наделял, усмехнетесь вы, машину своими чертами и представлениями, как древние наделяли ими своих богов. Но все дело в том, что уже тогда я знал: Черный Яша не машина. Мало того, я начал догадываться, что мне не нужно было наделять его своими качествами, ибо - хорошо это или плохо - я уже вложил в него частицу себя, своего характера, своей души. И понял я это именно сейчас.
Я ненавидел, когда меня, маленького, оставляли одного. Наверное, я не знал в три года слова «предательство», но когда мама, поцеловав меня, обещала, что скоро придет, я чувствовал себя бесконечно заброшенным. И поэтому всегда говорил ей: «Почему ты все время уходишь от меня?»
И вот через двадцать шесть лет я снова пережил свое детское отчаяние и детскую печаль, выраженные железным ящиком, нашпигованным десятью миллиардами нейристоров.
Мне стало страшно. На мгновение я почувствовал себя Черным Яшей. Это я стою на лабораторном поцарапанном столе с косо прибитым инвентарным номерком. Это на мои плечи надет металлический кожух. Это по мне день и ночь течет ток. И это я осознаю себя живым существом Яшей и начинаю думать, почему мое "я" запихнуто в ящик, почему долгими ночами, а иногда и днями никто не подходит ко мне, и я ощущаю безмерное одиночество живого.
– Но я же вернулся, - сказал я. - Раньше ты молчал, и я не знал, есть ты или тебя нет…
«Теперь ты знаешь, - застрекотал Яша. - Не уходи от меня. Говори со мной. И я хочу говорить словами, как ты, а не стучать. Я не люблю этот стук. И пусть Галочка тоже не уходит».
– Что ты, Яшенька, я не уйду от тебя, - сказала Галочка каким-то низким вибрирующим голосом.
Я вдруг увидел мысленным взором поджатые губы Эммы. Похоже было, что многие, ох как многие, подожмут неодобрительно губы, когда по-настоящему поймут, что мы наделали.