Рита была ВЛЮБЛЕНА в Гура и, оказавшись изолированной от него, почувствовала, что не хочет больше жить. Ситуация, аналогичная историям в их книгах. Но Рита была бетянкой. Почему она не сообщила отцу, не обратилась к врачам, когда приступы стали невыносимыми? Почему она, более того, скрыла их, стерла последний отчет, чтобы ей не помешали умереть? И с этой же целью сама состряпала необходимые для смерти документы, когда шла ко мне?
Она не хотела избавиться от "болезни Гура" и связанных с ней страданий, предпочла умереть, страдая. Будто видела в них какойто смысл, удовлетворение. Удовольствие в страданиях? Нелепость.
Или же это так называемая "жертва собой", с чем я тоже часто встречалась в их книгах? Рита не могла долго обманывать ВП, давая неверные показания о ходе "болезни Гура", так же как пчела одного улья не может таскать мед в другой. Но, продолжая выполнять свой долг, она играла бы против Гура, и предпочла смерть, как поступали в подобных случаях на Земле-альфа.
Я поймала себя на том, что испытываю от своего открытия гораздо большую радость, чем от всех открытий Ингрид Кейн, вместе взятых. Я впервые самостоятельно проанализировала факты и сделала выводы, пользуясь понятиями Земли-альфа, ранее мне недоступными.
Жаль только, что я не могла поделиться своим открытием с Гуром. Рита была в него влюблена и из-за этого умерла. Но Рита была мною, Ингрид Кейн, которая двадцать лет назад болтала с Эрлом Стоуном на веранде и которая тоже умерла. Обе мы теперь стали Николь, которая была жива, но вместе с тем уже не была той Николь, которую знал Гур.
Слишком много объяснений, которые отнюдь не входили в мои планы. Даже вариант: "Я преследовала тебя, потому что была влюблена" — не годился, так как не соответствовал действительности. Мой повышенный интерес к Гуру был в основном познавательным, хотя память Риты продолжала жить во мне. И память Ингрид Кейн, которая когда-то пожалела, что ей не двадцать.
Но никаких безумств. Гур приходил теперь менее усталым, и мы вместе познавали Землю-альфа. Вначале он был учителем, но постепенно я нагнала его. Мы тогда были слишком поглощены Землей-альфа, чтобы заняться друг другом. Гур сказал, что со мной как бы открывает ее заново. Ее и того человека.
Мы будто карабкались вдвоем на какую-то недоступную гору, связанные одной веревкой, тащили друг друга выше, выше, казалось, еще шаг — и вершина. Но она опять оставалась лишь ступенью, откуда начинается новая скала, еще круче. И мы снова лезли вверх, ощупью исследуя каждую впадину, каждый выступ. Нас гнало любопытство — что там, дальше?
История человечества. Тысячелетия, века… У каждого века свои проблемы. У каждой страны, у каждого поколения. У каждого человека. Они были такими разными в своем сходстве. Каждый — целый мир, загадка.
Мы поняли: чтобы до конца постичь все это, не хватит и тысячи жизней. И все-таки карабкались.
Нищета, неравенство, физические страдания. У кого беспощадней и острей клыки, тот победитель. Душат друг друга, идут войной. Брат на брата, народ на народ…
XX век. Здесь какой-то провал, заговор молчания. Будто не было в их истории этого таинственного века. Оставалось лишь догадываться о каких-то бурях и катаклизмах, в результате чего большая часть планеты, десятки стран и народов то ли вообще перестали существовать, то ли стали для "Свободного мира" таким же табу, как у нас Земля-альфа.
"Свободный мир" — так они называют себя. Найдены новые дешевые способы получения энергии, всю неприятную и тяжелую работу отныне поручают машинам. Но человеку все хуже. Учащаются самоубийства, клиники переполнены душевнобольными, искусство все мрачнев и безнадежнее. Духовные страдания оказываются страшнее физических. Языки сливаются в один, но говорящие на нем не понимают друг друга и даже не пытаются понять. СТРАСТЬ, НЕНАВИСТЬ, ДРУЖБА, ЛЮБОВЬ, СОСТРАДАНИЕ — эти слова, прежде определяющие человеческие взаимоотношения, постепенно исчезают. В моде спокойствие и безразличие, культ отчуждения. Люди Земли-альфа словно подражают бетянам, а те, кому это не удается, прибегают к алкоголю и наркотикам, чтобы духовно и эмоционально отупеть, забыться в своем отчуждении. Бегство в себя от себя. Замкнутый круг. Тупик.
Они мечтают об одиночестве и страдают от него. Потому что они другие, потому что им слишком многое дано. Но они не хотят этого многого. Они находят во Вселенной рай, где можно быть одиноким и самому по себе, не страдая. И бегут туда. На Землю-бета. На планету Спокойных.
Все это представлялось нам величайшей нелепостью, какой-то ошибкой в конструкции нашего предка. Мы часто спорили, и я, увлекшись, начинала приводить аргументы, которые в устах Николь звучали совсем уж невероятно. Ловила на себе удивленнопристальный взгляд Гура и спешила перевести разговор на другую тему, потому что разбираться в проблемах Земли-альфа на уровне девочки из БП все равно не имело смысла.
Эти паузы не нравились нам обоим, и вскоре Гур принял правила игры. Лицо его не менялось, даже если я цитировала изречения профессора Мичи, умершего восемьдесят лет назад. Моя личность занимала его гораздо меньше, чем наши регулярные беседы. Думаю, что если бы в тот период я даже призналась ему, что я Ингрид Кейн, ему было бы все равно.
Но все же он первым взглянул на меня. Я что-то доказывала и вдруг заметила, что он на меня смотрит. Не как обычно, не видя, ожидая лишь завершения моей мысли, чтобы бросить ответную реплику, а, наоборот, не слыша.
— Ты не слушаешь?
— Тебе надо отдохнуть, Николь. Неважно выглядишь.
— Чепуха, послушай…
— Завтра я свободен. Как насчет морской прогулки? Тебе нужен свежий воздух. И хватит курить. Гур отнял у меня сигарету. Мой окурок чем-то заинтересовал его, он нацелил взгляд на пепельницу, полную таких же окурков.
— Ты что?
Гур поспешно поставил пепельницу на место.
— До завтра.
Когда затихли его шаги, пепельницей занялась я. Скорее всего я иначе, чем Рита, втыкала в нее окурки… Да мало ли что! Он обратил на меня внимание. Это было скорее плохо, чем хорошо.
Гур зашел за мной очень рано, и, пока я плелась за ним по загадочному коридору (успев заметить, что он продолжается без конца), пока мы поднимались по лестнице к люку, ведущему в кабинет (откуда я свалилась), а затем на лифте на крышу, я неудержимо зевала, хотя впервые за много дней меня вывели на волю развлекаться. Правда, под конвоем, но все же… Меня покачивало, будто после болезни, колени дрожали.
В Столице уже наступила осень. Небо походило на мокрую простыню, через которую ветер сеял капли дождя. На черном лакированном корпусе гуровского аэрокара рыжими мазками прилипли кое-где мертвые листья. Я с наслаждением глотнула пряный сырой воздух, голова закружилась, но через секунду все встало на свои места. Крыши соседних домов, прилипшие к аэрокару листья и капли на стекле показались обостренно четкими, как на фотографии.
Будто я снова глотнула альфазина.
Преимущество молодости — способность организма мгновенно восстанавливать силы.
Окна аэрокара были зашторены — для конспирации, и я не видела, куда мы летим. Но можно было догадаться, что к одному из рекомендованных в утренней сводке погоды пляжей, где "день обещает быть солнечным и теплым", Гур всю дорогу молчал, я дремала.
Стоп. Дверца распахнулась, и я почти вывалилась из аэрокара на горячий песок. Трудно было поверить, что где-то осень и дождь, что еще час назад по корпусу аэрокара скатывались капли. Сейчас он был раскаленный, сухой, и в нем отражались дюны и море. Море плескалось в нескольких шагах, на его фоне подернутое утренней дымкой небо казалось тусклым, белесым. Солнце грело, но не жгло — то самое «бархатное» тепло, в которое погружаешься, как в ванну, которое размагничивает, усыпляет, ласково укачивая, подобно газу "свечного успокоения". Песок набился в туфли, под одежду, но вставать не хотелось,
— Может, хотя бы переоденешься?
Гур направлялся ко мне с купальником, наверное, с тем самым, в котором когда-то соблазняла его Рита. Он был уже босиком и в шортах, сутулый, угловатый и нескладный, как подросток, но в движении его тело становилось красивым, гибким и сильным, как у зверя из семейства кошачьих. Эрл Стоун…