Валерка захихикал. Дураку было понятно, что отравитель не станет заворачивать конфету в две одинаковые бумажки. Сур снял одного розового кота, а под ним самодовольно розовел второй такой же.
— Кот в сапогах, — сказал Сур. — Автомат на фабрике случайно обернул дважды.
Ох, я осел… Я невероятно обрадовался и немного разозлился. С одной стороны, было чудесно, что конфеты не отравлены и Тамар Фимна и остальные останутся в живых. С другой стороны, зачем он раздавал конфеты? Если бы отравленные, тогда понятно зачем. А простые? Или он карманы перепутал и своим дал отравленные, а чужим — и мне тоже — хорошие? Но я — то, я, следопыт. В конфетной обертке не смог разобраться. Действительно, кот в сапогах. А я все думал; почему нарисован кот с бантиком, а называется «Сказка?» Сапоги плохо нарисованы — не то лапки черные, не то сапоги. «Попался бы мне этот художник…» — думал я, рассказывая о происшествиях на почте.
Я упорно думал о неизвестном художнике, чтобы не вспоминать про то, как я умирал на секунду. Об этом я не рассказал, а насчет всего остального рассказал подробно. Верка таращил глаза и ойкал: наверно, Сур объяснил ему кое-что, пока меня не было.
Сур записал мой доклад в блокнот. Потыкал карандашом в листок:
— Из правого кармана он угощал всех, а из левого кармана — по выбору. Так, Лешик? В лесу он же говорил, что надо купить конфет… Хорошие дела…
— В левом отравленные! — страшным шепотом заявил Верка. — Точно, дядя Сурен!
— Не будем торопиться. — Он включил бритву. — Романтика хороша в меру, гвардейцы. (Ж-ж-ж-жу-жу… — выговаривала бритва). Думаю, что все объяснится просто и не особенно романтично.
— Шпионы! — сказал я. — Тут не до романтики.
Он выключил бритву и посмотрел на меня с сомнением:
— Лешик, ты знаешь, что такое презумпция невиновности?
Мы с Веркой этого не знали. Я что-то слышал, да забыл.
— «Презумпция» — значит «предположение». Презумпция невиновности — предположение, что человек не виноват. Судья, следователь и любой юрист должен приступать к делу с предположением, что подозреваемый человек невиновен в преступлении.
— А почему же он тогда подозреваемый? — спросил я.
— Ха! Подозрение — не вина еще. Если следователь будет так рассуждать, как ты, он незаметно для себя подтасует факты и обвинит. Пока нет неопровержимых доказательств, юрист обязан считать человека невиновным. Поняли?
— Мы поняли, — сказал я. — Но мы ведь не юристы и не следователи. Мы же так, предполагаем просто.
— Все равно, — сказал Сур. — Мы советские люди. Если я скажу тебе, что, возможно — понимаешь, возможно, — Киселев затеял ограбление? Горячка! Ты будешь считать его виноватым! А так даже думать нельзя, Лешик.
— Вот так так! А что можно?
— Изложить факты капитану Рубченко, когда он придет сюда. Только факты. Долгонько же он собирается…
Верка сказал:
— Он обещал быстро прийти. Говорит, освободится и живой ногой явится.
Сур кивнул и посмотрел на часы. Я понял его. Он думал о Степке. Но кто разыщет Степку лучше, чем милиция?
Мы стали ждать. Сурен Давидович велел мне быть в кладовой, в сам пошел в стрелковый зал. Верка побежал во двор, чтобы высматривать капитана Рубченко. Я от волнения стал еще раз надраивать пистолет, только что вычищенный Веркой. Гоняя шомпол, заглянул в блокнот Сура.
Внизу листа было написано жирно и дважды подчеркнуто: «Почему все трое хватались за сердце?»
Он был прав. В пеньке хранится оружие, с конфетами передаются, предположим, записки, но почему все хватались за сердце?
И тут Верка примчался в тир с криком!
— Дядя Сурен, дядя Павел пришел!
Павел Остапович Рубченко — однополчанин и друг Сура. Раньше они дружили втроем, но третий, Валеркин отец, умер позапрошлой осенью. Для нас Павел Остапович был вроде частью Суре, и я чуть на шею ему не бросился, когда он вошел. Большой, очень чистый, в белоснежной рубашке под синим пиджаком. Он редко надевал форму.
— Здравия желаю, пацан!
Я сказал весело:
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— Какие у вас происшествия? Пока вижу — проводите чистку оружия. Опять школой пренебрегаешь?
— У, такие происшествия… Вы Степку не видели?
Он Степку не видел. Тут заглянул Сур и попросил одну минуту подождать, пока он примет винтовки. Рубченко кивнул и покачал пальцем. Сур сказал «вас понял» и позвал меня оттащить винтовки. Ого! Рубченко не хотел, чтобы его здесь видели, следовательно, уже известно кое-что… Я выскочил, бегом потащил винтовки. Сур даже чистку отменил, чтобы поскорее выпроводить студентов из тира, и сам запер входную дверь. Теперь нам никто не мог помешать, а Степка в случае чего откроет замок своим ключом или позвонит в звонок. Наконец Сурен Давидович прикрыл дверь в кладовую, закурил свой астматол и показал на меня:
— Вот наш сегодняшний докладчик. Понял, Остапович?
Рубченко поднял брови и посмотрел довольно неприветливо. По-моему, каждый милицейский начальник удивится, если его притащат по жаре слушать какого-то пацана.
Сур покраснел и сказал:
— Алеша — серьезный человек. Рассказывай подробно, пожалуйста, — и открыл свой блокнот.
Я стал рассказывать и волновался чем дальше, тем пуще. «Где же Степка?» — колотило у меня а голове. Я вдруг забыл, как Федя познакомился с таксистом, какие слова они говорили у пенька. Сур подсказал мне по блокноту. Рубченко теперь слушал со вниманием, кивал, поднимал брови. Когда я добрался до разговора о конфетах — первого разговора, на проселке, — хлопнула входная дверь, протопали шаги, и в кладовую влетел Степка.
Мы закричали: «У-ру-ру!». Сурен Давидович всплеснул руками. Степан порывался с ходу что-то сказать и вдруг побелел, как стенка. «Что за наваждение, как нанялся он бледнеть! — подумал я. — Упустил он гитариста, что ли?»
Степка стоял у двери и смотрел в пол — как воды в рот набрал. Таким белым я его еще не видывал.
Наверное, Сур что-то понял. Почувствовал, вернее. Он быстро увел Степку под окошко, посадил на койку и налил воды, как мне только что. Степка глотал громко и выпил два стакана кряду.
— Набегался, хлопчик, — ласково сказал Рубченко. — Вода не холодная в графине? Напьешься холодного — раз-раз и ангина!
Степка и тут промолчал. Даже Верке-несмышленышу стало совестно — он заулыбался и засиял своими глазищами: не обижайся, мол, дядя Павел, Степка хороший, только чудной.
Сурен Давидович сказал:
— Степа тоже принимал участие в этом деле. (Рубченко кивнул.) После Алеши он тоже кое-что расскажет. Хорошо, Степик?
Степка пробормотал:
— Как скажете, Сурен Давидович.
Кое-как я продолжал говорить, а сам смотрел на Степку. Они с Суром сидели напротив света, так что лица не различались. Я видел, как Сур подал ему винтовку и шомпол, придвинул смазку. Сам тоже взял винтовку. И они стали чистить. Степка сразу вынул затвор, а Сур, придерживая ствол под мышкой, открыл тумбочку и достал пузырек с пилюлями против астмы. Я в это время рассказал про пустую поляну и про следы в одну сторону, а Рубченко кивал головой и приговаривал:
— Так, так… Не было следов? Так, так… Подожди, Алеша. — Он повернулся к Степке; — Ты, хлопчик, до самого города проехал в такси?
Степка сказал:
— До места доехал.
— Куда же?
— Въехал в ваш двор со стороны улицы Ленина. Через арку.
— Они тебя обнаружили?
— Я спрыгнул под аркой. Не обнаружили.
— Молодец! — горячо сказал Рубченко. — Ловко! Проследил, что они делали впоследствии?
В эту секунду Сурен Давидович щелкнул затвором и вскрикнул:
— Каковы мерзавцы! Патрон забыли в стволе!
Капитан повернулся к нему:
— Прошу не мешать! Речь здесь идет о государственном преступлении!
Во! Я чуть не лопнул от гордости. Говорил я им, говорил — шпионаж! Я страшно удивился, когда Степка швырнул винтовку на кровать и сказал тихим, отчаянным голосом: