Теоретические споры о границах жанра ведутся давно. Терминологические разногласия в итоге утряслись, и сейчас наметились три градации: утопия — т. е. идеально хорошее общество, дистопия — «идеально» плохое и антиутопия — находящееся где-то посередине. Границы применения терминов зыбки. Если с утопией более или менее понятно (хотя при современном прочтении казарменные радости Мора, Кампанеллы и других кажутся сейчас сущей антиутопией), то антиутопию от дистопии отделяют по довольно-таки условным параметрам. В итоге антиутопия сводится к пародированию утопии, доведению до абсурда ее постулатов, полемике с нею. В этом ракурсе «Мы» и «О дивный новый мир» — дистопии, а «Скотский уголок» — антиутопия. С другой стороны, формально первые два произведения как бы воспроизводят структуру утопии, опровергая ее основные постулаты, а «Скотский уголок» очень напоминает развернутую… басню. При желании можно достроить длинные ряды, куда войдут М. Булгаков и К. Воннегут, А. и Б. Стругацкие и Р. Брэдбери, Дж. Баллард и В. Михайлов… Ряд исследователей относят к антиутопиям или к так называемым эскапическим утопиям произведения Урсулы Ле Гуин, Дж. Толкина, К. Льюиса. Что говорить — варианты классификаций настолько многообразны, что позволяют достраивать и перестраивать эти ряды в соответствии с изначальными установками. Было бы желание! Можно, например, отнести всю сказочную фантастику (фэнтэзи), а заодно и историческую беллетристику определенного сорта в разряд ретропии. Поиски «золотого века» в прошлом вполне традиционны. Да и сейчас мы частенько с умилением вглядываемся в буколическое прошлое в поисках утраченного рая. Неудивительно поэтому, что бешеным успехом пользуются лакирующие историю романы, сказочные фантасмагории вымышленных миров с мистико-средневековой атрибутикой — они уводят от действительности. «Золотой век» подменяется «золотым сном». К ретропии можно отнести и так называемые «альтернативные истории» — фантастические версии о том, как пошла бы история, если в известные ключевые моменты изменились бы обстоятельства. Л. Дейтон, С. Гансовский, Ф. Дик, А. Аникин… Ряд можно продолжить, правда, наши фантасты пока еще не развернулись широко на этом направлении. Справедливости ради упомянем повесть В. Гиршгорна, И. Келлера и Б. Липатова «Бесцеремонный Роман», опубликованную в 20-х годах издательством «Круг». Герой сооружает машину времени и убегает от разрухи и чрезвычаек к… Наполеону. Предотвращает его поражение при Ватерлоо и… такое начинается! Наполеону везло на сюжеты. В повести А. Аникина «Смерть в Дрездене» перед вторжением в Россию Наполеон падает с коня и разбивается насмерть. История, впрочем, повторяется с небольшими, разумеется, отклонениями…
Один вопрос для нас пока остается открытым. Почему фантастика практически во всех своих воплощениях, даже самых верноподданнических, вызывала, да и что греха таить, вызывает глухое раздражение идеологов и практиков Административной Системы и просто лютую ненависть — вершителей Аппарата? Почему долгие годы «Собачье сердце» М. Булгакова ходило только в списках, «Улитка на склоне» А. и Б. Стругацких в ксерокопиях, а «Час быка» И. Ефремова вышел в обкорнанном виде? Почему масса рукописей талантливых молодых авторов не проходит редакторских заслонов и издательских кордонов? Рискуя ошибиться, выскажу предположение. С фантастической сатирой все более или менее ясно, фантастическое здесь — прием, усиливающий актуальность, злободневность, а сатира — нож острый для любой иерархии. Что же касается так называемой научной фантастики, этого незаконнорожденного плода любви готического романа и научно-популярного очерка, то с ней дело обстоит трагичнее. В своих произведениях, даже самых низкопробных, бездумно-нафантазированных, она невольно расшатывает стабильность миропорядка и, более того, посягает, не подозревая своего греха, на одну из важнейших прерогатив власти Административной Системы. А именно: каким быть будущему — знает и определяет Аппарат, и только он! Никому из копошащихся во прахе смертных не дано знать будущего — оно вынашивается в тиши кабинетов, проговаривается в тени кулуаров и выписывается в уюте заповедных дач. Не будем обольщаться — литература, при всех ее возможностях, мир еще не изменяла и вряд ли когда-либо изменит. Писатель, писатель-фантаст (речь, разумеется, идет о писателях, а не о холодных халтурщиках, отважных охотниках за гонорарами) имеет две ипостаси. Либо он провидец-пророк, в гениальном озарении увидевший и ужаснувшийся будущему, боли, радости и крови его, либо он всего лишь свидетель эпохи, но свидетель — обвинения! Счастлив тот, в ком эти качества слились, — тогда… Но не будем забывать слова Высоцкого: «…ясновидцев, впрочем как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах». Но сказанное слово — остается, и никто потом не сможет сказать, что он не знал, что он только выполнял приказ, что время было такое и, вообще, он человек маленький. «Маленькие» люди во все века были надёжей и опорой больших негодяев. Честная, откровенная литература, как бы ее ни называли — антиутопической, фантастической, сатирической и прочая, и прочая… — огонь в ночи, высвечивающий дорогу, по которой идет человечество. Идет само или влечется могучими благодетелями, знающими, куда и как вести. Путь освещен, пусть открытыми будут глаза. И если тебя ведут в рай, посмотри под ноги — не вымощена ли дорога черепами?
Лев Кокин
Ретропарк
Должно быть, здесь изменилось с тех пор, как она приезжала с экскурсиями по школьной программе, впрочем, может быть, класс подвозили просто не к этому входу.
Тут при входе встречало табло для выбора места и времени («Нажмите кнопку, коснитесь клавиши»).
«Давай-ка махнем подальше!» — предложил тогда он, она согласно кивнула, и в капсуле на двоих они скакнули туда, куда захотели, в надежде услышать стук мотыг, который, судя по информации, полученной ими, должен был возвещать о закладке фундамента цивилизации.
Однако звуки, окружившие их тем знойным вечером, оказались значительно разнообразнее. Мерно чавкала глина под ступнями босоногих старух, месивших ее в затяжном ритмическом танце. Скрипели зерна, растираемые в муку между плоскими жерновами в руках у других женщин. Тюкали каменные тесла по чуркам. Потрескивал и чуть подвывал по-шакальи огонь в очаге посреди прохладного глинобитного дома под плоской крышей, змеино шипел в воде раскаленный голыш и булькала, закипая, вода в керамической чаше.
Из закрома она принесла ячменя в корзине; зачерпнув, рассыпала горсть-другую поровнее по горячей золе перед очагом, затем растерла обжаренные зерна и засыпала в кипящую воду. К тому времени, когда в сумерки он вернулся со двора, навострив кремневые клинки для серпов, дух уваристой каши витал над очагом, дразнил ноздри. С аппетитом поужинали вдвоем, и, не дав ей убрать посуду, он нетерпеливо раскатал по полу кошму из козлиной шерсти, чтобы на ней возжелать друг друга, и любить, и любить, совершенно не помышляя о том, что на рассвете всем поселением в поле…
Мужчины, двигаясь цепью и короткими взмахами серпов перерубая стебли, оставляли за собою ровные валки колосьев, женщины складывали их в плетеные корзины и относили в поселок, где на выровненной площадке лихо вымолачивали зерно палками, привязанными к ремням. С непривычки ломило спину; руки, ноги гудели, мечталось только бы поскорее добраться до дому, вытянуться на кошме; но назавтра опять вышли в поле и на третий день тоже. На четвертый он ушел с мужчинами на охоту, а она, отмахавши день на току, ждала его вечером у очага, не чая уже, когда кончится назначенный срок. Но к полуночи он вернулся с тушей джейрана и сбросил добычу с плеч прямо к ее ногам, так что женщину охватила гордость за своего мужчину, и благодарно и неумело до самого утра она помогала ему разделывать тушу. А на рассвете нажарили нежного мяса и, до отвала наевшись, пали замертво на разостланную кошму.