Шуршала бумажная лента, записывая фонограмму.
Когда опыт закончился, уже светало. Девушки и юноши вылезли из стогов сена, «взошли», как сказал бы Крукс. Транзистор, дремлющий в траве, тоже очнулся и запищал твистовую мелодию. Одна пара — красивая, стройная девушка с темными прямыми волосами до плеч, похожая на индианку, и человек много старше, в очках — танцевали быстрей и быстрей, а остальные, взявшись за руки, вели вокруг медленный хоровод, скорее под шум ветра, чем под музыку транзистора.
Люстиков положил было Крукса на сиденье машины, чтобы отвезти в институт, но вспомнил только что услышанное мудрое изречение — «за добро все же следует платить добром», — отнес рака к берегу и, преодолевая глубокое сожаление, выпустил в воду…
Крукс медленно, с достоинством скрылся между затянутых тиной камней.
Минуту Люстиков смотрел ему вслед, вывел машину на шоссе и, круто развернувшись, поехал домой.
10
Я мечтал — слово это слишком большое, но тут не обойдешься другим-подарить людям хоть тень бессмертия, помочь им сохранить то, что с таким трудом накапливает мозг и что бесследно исчезает.
Люстиков приехал в девять часов утра; он гнал машину всю ночь, и как был — небритый, запыленный — ворвался в кабинет директора Ветеринарного института Исидора Варфоломеевича Плюшина.
— А где же этот — подопытный? — спросил Плюшин, выслушав сбивчивое сообщение своего сотрудника. Слово «рак» директор счел неуместным; животное, если верить полученной информации, занимало не совсем рядовое положение.
— Выпустил, — повинился Люстиков. — Мне казалоо что после всего сделанного им… было бы несправедливо.
— Какая же осталась документация? — суховато осведомился Плюшин.
— Фонограммы! Пойдемте, послушаем!
Директор не без некоторого колебания поднялся и глубокого кресла и зашагал вслед за Люстиковым, который на ходу даже подпрыгивал от нетерпения.
Когда на пустом дворе зазвучал мерный, нескольк монотонный голос Крукса, директор нахмурился и на клонил голову.
— Есть и незрелые суждения, — вдумчиво сказал он выслушав все до конца, и покачал головой в знак сомнения или даже укоризны.
— Но это же рак! — воскликнул Люстиков.
— Лицо, выступающее в порядке обсуждения или мы спящее в порядке обсуждения, полностью отвечает з, свои высказывания или мысли. — Директор мягко улыбнулся и двинулся к подъезду института.
Не отставая от Плюшина, Люстиков что-то невнятно бормотал о бессмертии «в первом пока приближении» которое может быть достигнуто, когда все знания и мысли деятеля науки удастся записать на серию фонограмм и ввести в говорящее саморегулирующееся устройство смонтированное в специальном шкафу.
— Ближе к жизни, Григорий Соломонович, — веско перебил Плюшин, опускаясь в кресло. — Какое применение может найти данный, как вы выражаетесь, «шкаф»;учитесь мыслить практически!
— Мне казалось… то есть, я надеюсь, — начал Люстиков и уже более связно продолжал: — Я думаю… шкаф сможет читать лекции в случае болезни или кончины ученого, мысли которого в нем зафиксированы. И в некоторой мере руководить учениками… И…
Директор задумался.
— Набросайте докладную, — разрешил он после долгой паузы. — Коротко, деловито, с экономическими расчетами. И, по возможности, попрошу без этаких слов — «бессмертие» и прочее.
Докладную Люстиков передал секретарю директора в тот же день, а сам с головой погрузился во всевозможные конструкторские тонкости. Надо было сделать так, чтобы шкаф мог не только повторять в раз и навсегда определенном порядке то, что было снято мыслеснимателем с извилин ученого, а свободно оперировать аккумулированной информацией. Система должна была быть саморегулирующейся, способной отбрасывать устарелые сведения и, при помощи читающих оптических устройств, заменять их данными, почерпнутыми в новейшей литературе.
Все это было, как выражаются шахматисты, «делом техники», но техники самой головоломной.
Решив очередную деталь и начертив узел конструкции, Люстиков поднимался из-за стола и, встав перед Оленькой в позе чеховского Гаева, с пафосом начинал: «Дорогой, многоуважаемый шкаф!..» — но не выдерживал и принимался вместе с Оленькой отплясывать известный только им двоим «кибернетический танец».
К сентябрю был готов АДП — 2, и из мастерских прибыли первые шкафы с самозаписывающими устройствами.
Они несколько напоминали холодильники «ЗИЛ», только были раза в два выше и поставлены на подвижное шасси с колесиками.
Докладная между тем поднималась по ступеням ветеринарного ведомства. 3 декабря она вернулась с лаконичной резолюцией: «Разрешить в порядке строгой добровольности».
Все же дело развивалось медленно. К февралю были перезаписаны только пятеро ученых. В конце месяца вступил в дело шестой шкаф. Профессор зоологии Мышеедов через три дня после перезаписи тяжело заболел, и шкаф № 6 был первым, на котором идея прошла проверку практикой. Шкаф доставили в институт, на колесиках подкатили к кафедре и включили его.
Всех поразил даже не самый факт чтения лекции шкафом, а то, что говорил этот последний Мышеедовским голосом, и, начал лекцию совершенно по-мышеедовски:
«В прошлый раз мы остановились на отряде кольчатых червей типа Vermus. В нынешней лекции надлежит» и т. д.
Сходство было настолько полное, что казалось, будто Мышеедов был всегда шкафом, а шкаф всегда был Мышеедовым.
После лекции шкаф по собственной инициативе выразил желание просмотреть журналы и был доставлен в профессорский зал читальни, где проштудировал свежие номера «Nature» и последний том «Handbuch fuer Zoologie».
О дебюте Мышеедова-шкафа появилась короткая, но как характерно для этого журнала, деловитая и выдержанная в благожелательных тонах заметка в текущем номере «Науки и жизни».
Некоторые консервативно настроенные деятели высказали сомнение, что поскольку шкафы не имеют степеней, то не приведет ли чтение ими лекций к снижению авторитета научных степеней?
Для рассмотрения возникшего вопроса была созданакомиссия, но голоса в ней раскололись и авторитетное суждение все откладывалось.
Междутем вслед за Мышеедовым-шкафом с чтениями лекций успешно выступили Дрыгайлов-шкаф («Мораль и этика будущего») и Лобзин-шкаф («Топология»).
11
С изменением характера меняется и служебное положение. А с изменением служебного положения меняется характер.
Провинциализм, узость кругозора — вот что поразило меня в работах кандидата физико-математических наук Г. С. Люстикова, когда я возглавил Лабораторию перезаписи. «Размах» — это слово я сделал своим девизом, и оно же определяет самую сущность новой истории перезаписи. Размах и экономическая эффективность.
Из речи юбиляра на праздновании двухлетия назначения А.П.Сыроварова директором Лаборатории перезаписи
В конце рабочего дня Люстикова неожиданно вызвал Плюшин. В кабинете, кроме директора Ветеринарного института, несколько в стороне сидел широкоплечий круглолицый человек лет тридцати в отлично сшитом скромном костюме из темно-серого трико.
При появлении Люстикова Исидор Варфоломеевич приподнялся в кресле и проговорил:
— Переработался, Григорий Соломонович? Ничего, бывает… И у нас бывает, которых, как говорится, и «на вид» не склонит, и «строгач» не сломит. А уж у вашегобрата, привыкшего к этим самым — эмпиреям, и подавно… Садись, Григорий Соломонович, в ногах правды нет.
Среди должностных лиц ветеринарного управления, как и некоторых других управлений, издавна четко обозначились два стиля руководящей деятельности. Один — «строго официальный», другой — «строго отеческий».
Лица первого направления, учиняя выволочки и разносы подчиненным, пользовались местоимением «вы» и обильно цитировали соответствующие директивы. Лица второго направления при выволочках и разносах, напротив, предпочитали местоимение «ты» и вместо цитат уснащали речь пословицами.