Сначала никто не хотел верить. Но постепенно около дома, в котором жил Орт, собралась толпа. Большие и сильные мужчины плакали. Все как-то сразу и неотвратимо поняли, кого потеряли. Все и каждый в отдельности. Полетели телеграммы. Зазвонили телефоны в редакциях газет и толстых академических журналов.
Орт умер за несколько дней до своего шестидесятилетия, которое намечалось пышно отпраздновать. Юбилейная комиссия была срочно переименована в комиссию по увековечиванию памяти, а сданный в печать юбилейный сборник трудов лаборатории превращен в памятный.
После торжественной панихиды похоронная процессия отправилась на Новодевичье кладбище. Был и Иван Фомич и тоже плакал. Подольский крепко держал под руку Урманцева, который шатался от горя.
Больше сперва ничего не произошло.
Пытаясь прогнозировать дальнейшие события, мы встречаем уже значительно большие трудности. Удаление во времени от узлового пункта сопровождается увеличением числа неучтенных и даже неожиданных явлений. Такие флюктуации могут в корне перечеркнуть умозрительное представление и направить процессы совершенно в иное русло. Физик охарактеризовал бы такое состояние системы повышением ее энтропии. Но для систем бесконечно больших, примером которых может служить Вселенная, а тем более для явлений, протекающих в человеческом обществе, понятие энтропии мало применимо. Как и любое другое понятие, в неизменном виде привнесенное из одной области знания в другую.
Поэтому трудно было заранее предсказать, как сложатся взаимоотношения сотрудников Института физики вакуума после смерти Орта.
Когда Иван Фомич пригласил Подольского к себе в кабинет для беседы, Михаил почувствовал неожиданное облегчение. С тех пор, как умер Орт, он каждое утро испытывал тоскливое чувство стеснения и тревоги. Просыпаясь с этой устоявшейся тяжестью, он еще яснее ощущал ее, подходя к институту. Ему казалось, что оборвались какие-то очень важные нити, соединяющие его с институтом, точнее, дававшие ему право приходить сюда. Еще ему казалось, что все вокруг сомневаются в этом его праве и каждый раз удивляются приходу молчаливого и странного человека. Он старался меньше общаться с коллегами, реже обращаться к механикам, стеклодувам, снабженцам. Интуитивно ожидая, что в ответ на какую-нибудь просьбу его спросят: а кто вы такой и что здесь делаете? — он предпочитал обходиться своими силами. Незаметно он сам отделил себя невидимой стеной от коллектива. Стеной, которая вначале ему только мнилась и которой, веди он себя иначе, могло не быть.
Но тяжелее всего он переживал внезапное сужение горизонта, закрытие полыхающих зарницами волнующих далей. Даже если ему и удастся благополучно довести начатую работу до конца, он тем самым сразу же обрубит последнюю связь. Впрочем, не это было главное. Он перестал чувствовать себя частицей огромной ликующей реки. Если первые ослепительные дни, когда он работал по заданию Орта, он был приобщен к ее целенаправленному потоку, то теперь видел, как постепенно река мелеет, разделяется на отдельные рукава, подсыхает на неожиданных излучинах.
Все это и заставило его ежеминутно ожидать решительного разговора с руководством, который, как ему казалось, не сулит ничего хорошего. И когда этот миг наконец настал, он не почувствовал ни удивления, ни испуга. Скорее, наоборот, сознание, что он не ошибся в своих предчувствиях, доставило ему какую-то невеселую радость. Еще он испытал облегчение, что это наконец пришло, и кончилось изнурительное ожидание.
— Давненько я с вами не беседовал, — сказал Иван Фомич, указывая на необъятное кожаное кресло. — Расскажите-ка мне, как у вас дела.
— Идут помаленьку, — ответил Михаил, усаживаясь на самый краешек.
— Это хорошо, что идут… А над чем вы сейчас работаете?
— Над схемой регулировки параметров тока в сверхпроводнике.
— Как, вы все еще не бросили эту… странную затею?
Михаил понял: Иван Фомич хотел сказать «дурацкую затею».
— Как я могу бросить дело, которое мне поручено?
— Правильно! Дисциплина прежде всего. Это я виноват, что вы потратили столько времени зря. Но за всем ведь не уследишь. А дел у меня по горло. Вот, хотя бы, смотрите, — Иван Фомич указал на заваленный бумагами стол, — нужно подготовить материал для Президиума Академии, написать два отзыва, выступить с докладом на философском семинаре… Да всего и не перечтешь, — он махнул рукой. — Но теперь вы можете считать себя избавленным от этой заведомо никчемной работы… Что бы вам такое подобрать?
— Простите, Иван Фомич, но я не считаю эту работу никчемной. Да, кроме всего, у нас договор о соисполнительстве с Институтом физпроблем.
— Вот-вот! Пусть Институт физпроблем этим и занимается. А мы серьезное учреждение, нам фантазии ни к чему.
— Простите, я не понимаю.
— А вы побывайте там и поймете! Достаточно послушать, как у них ученый совет проходит. Все с шуточками да прибауточками. Никакого уважения к науке. Ну, да это ихнее дело… Вашу тему я уже исключил из плана на будущий год. Мы вам дадим более серьезное задание.
— Могу я продолжить свои исследования в нерабочее время?
— Это ваше дело. Только для того, чтобы оставаться в лаборатории по вечерам, нужно разрешение директора.
— Хорошо. Я попрошу такое разрешение.
— Вот это молодец! Люблю увлеченных людей! В науке без увлеченности невозможно… Но и про трезвость забывать нельзя. Про трезвость! Мы должны быть очень трезвы. Вы думаете, я это так с вами говорю, просто потому, что не хочу, чтобы вы, проработав год-два, остались с носом? Не-ет. Я знаю, о чем говорю. Ведь то, чем вы сейчас занимаетесь, — чистейшей воды идеализм! Вы поняли? Идеализм!
— Позвольте! Ведь эту тему поставил Евгений Осипович…
— Ну и что? Ну и что, я вас спрашиваю. Вы думаете, великие люди не ошибаются? Ошибаются. Евгений Осипович был очень увлекающимся человеком. Вы его, может, один раз видели, а я с ним двадцать лет проработал. Двадцать лет! И он прислушивался к моему мнению. Будь он жив, он бы сам сейчас отказался от этой идеалистической идеи.
— Но при чем тут идеализм?!
— Как при чем? Вы разве не понимаете, куда ведет идея о двойственности мира, о дуализме вещества и пространства? Впрочем, я забыл, вы ведь не физик… Откуда вам об этом знать.
— Да, Иван Фомич, в моем дипломе не сказано, что я физик, но это не мешает мне кое-что понимать. Случайно я знаю, что вот уже скоро сорок лет физики говорят о дуализме частиц и волн. Это теперь не удивляет даже школьников! Известно мне, что идеи о диалектическом единстве вещества и пространственной метрики высказывали Мандельштам, Вейль, Капица, Картаи, Амбарцумян и другие знаменитые ученые, как советские, так и иностранные.
— Это хорошо, что вы читаете литературу. Но, как я вижу, ни системы, ни глубокого понимания у вас нет. Так себе, скользите по поверхности, как водомерка… Ха-ха… Да вы не обижайтесь, я по-дружески… Вы лучше почитайте работы Эддингтона, Хойла, Бонди и других идеалиствующих физиков из папской академии в Ватикане.
— Читал я эти работы, Иван Фомич! Ни Эддингтон, ни Хойл с Бонди никогда в Ватикане не работали. Это крупные исследователи, обогатившие науку. А то, что они допускали идеалистическое толкование наблюдаемых явлений, давно уже вскрыто и философами и физиками. Не бывает идеалистических фактов, можно только идеалистически интерпретировать те или иные явления. И я тоже не идеалист, я учился в советской школе и советском вузе. Комсомолец я. Да и не во мне дело. Наша философия достаточно сильна, чтобы не бояться экспериментов над вакуумом.
— Плохо вы знаете философию, если так говорите. Когда идея эксперимента явно порочна, порочным будет и сам эксперимент. А идея получения вещества из ничего ведет к богу, к акту творения! Понятно?
— Не из пустоты, а из вакуума, Иван Фомич. Странно, что мне, не физику, приходится говорить об этом вам. В любом учебнике физики вы найдете, что вакуум не пустота, а некий материальный фон всевозможных виртуальных квантов, в котором плавает наша Вселенная. Если хотите, я вам Большую Советскую Энциклопедию принесу…