Мне хотелось излить душу. Когда я ехал сюда, то думал, что смогу рассказать очень многое! Но, надев на голову обруч и застегнув на запястьях электроманжеты, я понял, что ничего ведь в сущности не произошло. Была фантасмагория, распаленное воображение, тоска и сомнение. Но событий не было. Просто у Линды сломался каблук. Зачем я примчался сюда, впечатлительный неврастеник? Лампы нагрелись, но я находился в смятении. Я был связан с Ней десятками проводов и не мог обмануть Ее ожиданий. Но что сказать Ей…
И я вновь мучительно и остро заставил себя пережить все, что пережил и передумал за эти несколько часов. Тогда я впервые почувствовал, что Она понимает меня. Ничто не изменилось вокруг. Все так же ровно светились лампы и гудел ток, покалывало в запястьях и казалось, что меня засасывает необъятная слепая пустота. Но интуитивно я был уверен: Она все понимала. И мне вдруг стало так хорошо, как не было никогда в жизни. Словно теплое ласковое море окружило меня со всех сторон. И нежило, и баюкало, и качало, качало…
— Что вы наделали, Петер? — закричал старик, когда утром нашел меня в обмороке. — Это безумие. Вы всю ночь просидели в контакте с машиной. Что с вами?
— Что с вами? — склонилась надо мной Линда. — Вы как будто грезите наяву. Вернитесь к нам из вашего далека. Вернитесь. Здесь так хорошо! Солнышко. Зелень. Липы цветут… Только тут, на башне, очень скучно. Ничего нет, кроме этих каменных зубцов. Пойдемте лучше купаться. Вода, наверное, такая хорошая… Посмотрите, какой чудесный белый песок. Криш! Снеси меня вниз. Я устала лазать по этим противным лестницам. К тому же у меня начинает кружиться голова.
Линда вдребезги разбила синее солнечное колдовство турайдской башни. Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами о полном, недоступном людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не хотел уходить из тепла в черное морозное утро. Школа была далеко от хутора. Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие звездочки так высоки, а белая заснеженная дорога еле видна.
Почему все, кто так или иначе был близок мне, будили меня? Люди любят сказки, почему же они всегда так преследуют мечтателей…
Мечтатели горели на кострах, падали их затуманенные головы под топором, их мордуют в охранке, а учителя оставляют их без обеда. Приучайся, маленький мечтатель, терпеть людскую несправедливость. Бедный чудачок в коротеньких штанишках, если бы ты знал, что ожидает тебя в мире взрослых… Зачем ты бережно и потаенно хранишь у себя в груди затянувшееся детство, тропический цветок, распустившийся в теплице? Недобрый человек бросит камень, и морозный воздух белым дыханием хлынет в разбитое стекло.
Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с башни.
На третий день войны мы с Кришем решили эвакуировать машину. Сначала старик и слышать не хотел. Кричал, ругался, прогонял нас. Он так разволновался, что отпустившая его на время страшная головная боль возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в свое кресло.
Сдавил виски кулаками и закачался из стороны в сторону. Потом застонал сквозь судорожно сжатые губы. Обычно во время приступов он пил водку. Это притупляло боль, давало временное успокоение. Иногда ему удавалось даже уснуть.
В тот день он потребовал, чтобы ему ввели морфий.
— Вам очень плохо, учитель? — тихо спросил Криш и положил на рояль портфель, в который собирал какие-то бумаги.
— Будьте вы прокляты! — простонал старик, не переставая раскачиваться. Лицо его было страдальчески искривлено, закрытые глаза тонули в углубленных болью морщинах. — О, за что мне такое наказание?!
— Будьте любезны, Виллис, — тихо сказал Криш. — Сходите на желтую дачу, что возле Лидо. Знаете такую, с фламинго на фонтане? Там живет врач. Попросите его сюда. Скажите, что срочно нужно сделать укол. Он знает.
Я побежал за врачом.
Впервые я понял всю серьезность положения. Криш торговался со стариком из-за каждого стакана водки. Он давал ему выпить только в минуты сильной боли и перед сном. Теперь же он сразу послал меня за морфием.
Видно, дело плохо…
Мы прокрутились вокруг старика до поздней ночи. А на другой день было уже поздно эвакуироваться по железной дороге. Говорили, что немцы выбросили парашютный десант и взорвали полотно.
Криш сказал, что надо рискнуть прорваться на автомашине. Еще два дня мы потратили на поиски грузовика. Обивали пороги в военкомате, в горисполкоме…
Но было не до нас, немцы рвались вперед. Они уже взяли Минск. Все же нам удалось достать полуторку. Мы с Вортманом поехали к старику. Криш остался в городе. Его срочно вызвало какое-то высокое начальство.
Полуторка еле двигалась в потоке беженцев. Мы сидели в кузове. Над нами висело безоблачное небо.
Потом налетели «фокке-вульфы». На бреющем полете проносились они над дорогой и поливали ее свинцом. Пулеметные очереди вспыхивали фонтанчиками пыли. Люди сразу же схлынули с дороги. Минутное замешательство… Давка… Многие попрыгали в кюветы, некоторые, роняя узелки и подхватив на руки ребятишек, бросились к недалекому леску.
Мы выскочили из кузова и укрылись между штакетником, составленным шалашом. Не бог весть какое, конечно, укрытие, но с воздуха нас не было видно.
Зато нашему шоферу не повезло. Не успел он раскрыть дверцу, как ветровое стекло оказалось прошито белыми точками. Он медленно сполз на дорогу и остался на ней вместе со всеми, кого настигли пули.
Гул моторов стих, и Вортман вылез посмотреть, в чем дело. Я хотел было последовать за ним, но он сказал, чтоб я не высовывался — самолеты заходят для новой атаки.
Только я собрался спросить, почему он не возвращается в укрытие, как деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня…
Я много раз говорил с Ней о Линде, рассказывал о том, что волновало и мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял к ним потом всякий интерес. Нельзя возвращаться на круги своя. Нельзя дважды переживать одно и то же…
Год назад, в тот день, когда в Ригу вошли советские танки, мы все побежали к центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства. Он сидел там уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе, в полиции и среди политзаключенных тоже.
Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как они волнуются.
Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что и я ждал кого-то среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели гудки заводов. Как жадно глядел я в слепую броню огромных ворот, в маленькую, одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется кто-то дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с ним не встречался. Но стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле никого дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.
Мне долго не удавалось сосредоточиться на одном. Мысль расплывалась, как масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих переулках, перескакивала на встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом платье…
Старик на несколько дней отлучил меня от машины. Он сказал, что я слишком перенапрягаюсь. Это вредно. Да и машина усваивает весьма односторонний комплекс эмоций.
— Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, — проворчал профессор. — Но, говоря языком дуры-мамаши, отчитывающей сентиментальную бонну, ребенок может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку. И она пусть отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить ее и с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А женщинам, говорят, свойственно нечто, недоступное мужчинам. И наоборот, разумеется. Над этим стоит подумать… Ей необходимо познать и крайности. Не знаю только, кто сможет научить ее им. Как сказал Макиавелли, у людей редко достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми. А она должна понять, что значит это «вполне».