— Видал? — сказал он. — Мне что, под суд за тебя идти? Директора надо звать, вот что… А ну, Ворона, давай вниз, звони Сергею Ивановичу.
На электрических часах, висящих под сводами коридора, было двенадцать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Появление Чернышева некоторое время оставалось незамеченным. Зайцев, Ганюшкин и Сломоухов в разных позах застыли у двери кафедры нормальной физиологии. Юрий Васильевич забрался на три табуретки, поставленные друг на друга, и, став на цыпочки, пытался что-то разглядеть сквозь стекло над дверью. Карпыч одной рукой держал табуретки, а второй вцепился в штанину Юрия Васильевича.
— Точно, — сказал Юрий Васильевич, — окно разбито…
— А ну-ка, товарищи, отойдите от двери, — приказал Федор Никанорович. — Слазьте, товарищ, со своих вавилонов. — Он достал из кармана ключ и отпер дверь.
Да, в комнате кто-то побывал. Большое стекло в окне было разбита. Лампы под потолком ярко горели. Афанасий Петрович лежал на столе в той же позе, в какой его оставил Федор Никанорович прошлой ночью, и все прошли мимо него прямо к окну.
Федор Никанорович перегнулся через подоконник. Как раз против окна шумело высокое дерево, и листва его поблескивала а свете уличных фонарей.
— Тут карниз, — донесся его голос. — И широкий карниз.
В это время позади стоящих у окна людей раздался тихий стон.
Его не слышал Федор Никанорович, так как по улице как раз проехал грузовик.
И вновь раздался такой же стон.
Теперь к столу повернулись все. Первым подошел Карпыч. Он нагнулся к лицу Афанасия Петровича.
— А Петрович-то живой, — раздался его дребезжащий голос. — Дышит.
— Отпустило его, значит, — оборонил Зайцев. — А чего, летаргия. Обыкновенная.
Сломоухов быстро подошел к столу, наклонился над Афанасием Петровичем. Приложил голову к его груди.
— Бьется, — сказал он. — И наполнение неплохое. Жив Афоня! Ну, а как же иначе? Чтобы меня, Сломоухова, горем встречать? Эт-того безобразия не потерплю!
Сломоухов потряс кулаками над головой и резко приказал:
— Митрофаныч, вызывай неотложку… А ты, Зайцев, давай сюда мой мешок. Там в карманчике все есть, все, что надо. Шприц, камфора, нашатырь… Быстро! — И он захлопал в ладоши. — А вас, товарищи уважаемые, мы попросим пока не мешать.
Федор Никанорович, будто очнувшись, тоже подошел к столу, осторожно взял кисть руки Горбунова, про себя стал считать пульс, не отрывая взгляда от ручных часов. Когда он поднял глаза, перед ним, по другую сторону стола стоял директор института и тоже считал пульс.
— Аритмия, — сказал директор. — Ярко выраженная аритмия.
— Пульс пятьдесят, — прошептал Федор Никанорович, не отпуская руку.
— Для мертвого не так уже плохо, — обронил директор. — А? Как находите, Чернышев?
Директор осторожно положил руку Афанасия Петровича на край стола.
— Поддержать сердце нужно, — уверенно и радостно, сказал он. — Элементарная электротравма. А вы, Федор Никанорович, панику тут такую развели. Черт знает что! И всех лишних нужно попросить из комнаты. Воздух нужен, воздух! Больше воздуха.
Директор одним движением придвинул стол с Афанасием Петровичем вплотную к окну и быстро потер рука об руку.
Из окна в комнату ворвался резкий плачущий звук. Все вздрогнули. Чернышев осторожно выглянул в окно, но звук больше не повторился, только по-прежнему шумела листва.
Когда прибыл врач из неотложки, сломоуховский шприц уже кипятился на электрической плитке.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Мы оставили Юрия Васильевича в пустом просмотровом зале наедине со своими воспоминаниями. Козлов встретился с мим назавтра и внимательно выслушал его рассказ.
— Вы совершенно правы, Юрий Васильевич, — сказал он, по- молчав, — что не торопитесь с выводами. Главное — последовательность фактов, «выстроенности» фактов, если так можно сказать, вы меня понимаете?
— Выстроенность, — повторил Юрий Васильевич. — Да, да, понимаю.
— А причины и связи, — продолжал Козлов, — мы вам отыскать поможем, верьте моему слову.
— Нет, — сказал Юрий Васильевич. — Не верю…
Козлов удивленно поднял брови.
— Не верю… Мне после просмотра вашего фильма показалось, что я смогу быстро, сразу же дать удовлетворительное объяснение, но чем дальше я уходил в прошлое, тем все становилось более и более запутанным. Я рассказал вам о событиях, которые произошли на протяжении двух суток, и как бы ни было полно рассказанное мною, кое-что я мог упустить… Вы думаете о причинах и связях и подразумеваете обычные причины и обычные связи. А они, товарищ Козлов, совсем необычны.
— Ох, Юрий Васильевич, — Козлов погрозил пальцем. — Чего-то вы недоговариваете…
— Я недоговариваю только то, чего сам не знаю, — ответил Юрий Васильевич. — Выслушайте меня внимательно… Вам, надеюсь, приходилось завтракать крутыми яйцами?
— Что за вопрос, Юрий Васильевич, — засмеялся Козлов.
— И вы каждый раз обнаруживали белок и желток, не так ли? А когда-нибудь задумывались, где в яйце спрятан цыпленок? Где у него перышки и глазки, а клювик и ножки? Где они там, когда, облупив яичко, вы находите только желток и белок?
— Яйцо развивается, это все постепенно.
— Золотые слова. Постепенно, все постепенно. Тек вот, наш земной: шар, а это, поверьте, гигантское сооружение…
— Охотно верю, — согласился Козлов.
— Так вот, весь земной шар, со всеми морями и океанами, со всеми живыми существами: летающими, ныряющими и ползающими по земле — это все только яйцо, рожденное в недрах Солнца. И нам пока дано иметь дело только с белком и желтком, находящимися в стадии бурного развития, но развития еще далеко не законченного! Вы никогда не задумывались над тем, что нужно для жизни на Земле? Что нужно, чтобы на Земле росли деревья, летали птицы, жили люди? Мы часто говорим: без воды нет жизни, без солнце нет жизни… Но жизни нет и без того элементарного состава, которым располагает наш земной шар. Что, если бы вместо кремния поверхность земного шара состояла из железа или золота, если бы наши моря были наполнены расплавленным свинцом или ртутью? Я уж не говорю о сотнях, тысячах сложнейших сочетаний элементов, нарушив которые, мы никогда не смогли бы существовать. Солнце, создав земной шар, снабдило нас всем необходимым, снабдило щедро и точно…
— Охотно допускаю, — сказал Козлов, — хотя для отчета Москве несколько не по теме… Но, Юрий Васильевич, даже если вы и правы, если все на Земле сделало для нас Солнце, то тогда сложи ручки и жди, когда все это созреет и разовьется? Вы меня, конечно, извините, но это все — философия, Юрий Васильевич.
— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — улыбнулся Юрий Васильевич. — Вы слышали об академике Ферсмане?
— Геолог был такой, как же, слышал.
— Так вот этот геолог, а более точно геохимик, как-то задался удивительно интересной задачей: построить таблицу элементов, которые интересовали человека в различные периоды его истории. Некоторые элементы, как, например, углерод, были известны человеку всегда. Первый костер был и первым сознательным использованием способности углерода гореть, то есть соединяться с кислородом. Потом настал бронзовый веч, а значит, произошло знакомство с медью и оловом. В этот же период времени человечество знакомится с серебром и свинцом, золотом и цинком…
Вот так, шаг за шагом осваивалась таблица Менделеева, и академик Ферсман развернул этот процесс в краткой диаграмме. Казалось бы, что такая диаграмма интересна и только. Но Ферсман обратил внимание, что элементы, которые становились главными в тот или другой период человеческой истории, выбираются не случайно, что существует закономерность в выборе каждого следующего элемента, что эта закономерность связана со строением ядер этих элементов, И вот, в тридцатых годах он высказал предположение, что наиболее важными элементами ближайшего будущего станут титан и германий. Заметьте, в те годы никто не мог предвидеть бурного развития промышленности полупроводниковых приборов именно на германии и прежде всего германии. В то время не было и речи о гигантских ракетах, конструирование которых будет зависеть от наличия в стране титана, все это было в будущем, в далеком будущем.