Боец по имени Кхой, взглянув вверх, задумчиво сказал:
- Сколько в здешних горах диковинных растений! Посмотрите-ка вон на то дерево на самой вершине. Похоже на фикус, за одни камни корни цепляются, а ведь растет!
- Деревьев тут полно! Людей вот мало, а те, кто здесь живет, больно неразговорчивы. Не люблю я джунгли, то ли дело море! - заметил Дан.
- Неразговорчивы, говоришь, горцы? Зато надежный народ. Сам знаешь, сколько у нас здесь опорных баз!
- А ты что, думаешь, в приморье врага не бьют? Там тоже народ верный и в отличие от здешних приветливый… Кто-нибудь из вас выходил в море с рыбаками? Эх, вот край! Зря хвалиться не хочу, но около села, где я раньше учительствовал, только в воду войдешь, как рыба сама в руки идет!
- Не понимаю и как это тебе только доверили детей воспитывать? - нахмурив густые брови, спросил боец, сидевший рядом с Лы.
- Ничего, не волнуйся, меня там очень даже любили!
- Хватит тебе заливать! Ты только это и делаешь!
- Это ты про меня?
- Про тебя, про тебя, про кого же еще! Где это видано, чтоб только в воду войти и уже полные корзины рыбы? Он детям втолковывал, что на дне морском живет хозяйка вод! Сам же рассказывал, не помнишь разве?
Дан между тем уже успел починить индикатор и, довольный, проверял контакт, приговаривая:
- Хорошо, очень хорошо!
- У нас в деревне, - заметил один из бойцов, - свой такой специалист был, как Дан. Все, что касалось техники, в один миг исправить мог. А уж какой краснобай был! Пошел в армию, попал в зенитчики и каждую неделю по письму обязательно присылал, и все разным девушкам. Мальчишки собрали все его письма, полный комплект, и перечитывали взахлеб. Правда, нашим девушкам он не нравился!
- И что же в этих письмах было? - с любопытством спросил кто-то.
- Да так, брехня одна! Он сочинять горазд!
- Ну я-то ведь не сочиняю! - обиделся Дан. - В наших краях, между прочим, очень многие по мне сохли. Девчонок у нас хоть отбавляй! Я, еще когда в педагогическом учился, приехал как-то к матери, пошли в гости - одни девчонки вокруг. Так неловко я себя чувствовал, только со стариками и разговаривал. Познакомился там с одной… Правда, потом и думать о ней забыл, когда получил распределение. А когда снова приехал туда - джонки, море, волны. Такой простор, не до девчонок! Бывало, нет уроков, сразу прыгну в джонку и махну в море с рыбаками! Сколько раз в шторм попадали, от акул отбивались! Летом мои коллеги учителя кто куда уезжали, а я оставался и рыбачил с бригадой. Там у нас даже пятнадцатилетние школьницы рыбачат. А уж старшеклассники, как правило, все каникулы на промысле проводят. Они часто просили меня уговорить родителей, чтобы их отпустили. Одна вот такая старшеклассница упрашивала-упрашивала и рубашку на мне порвала. «Ой, простите, - говорит, - завтра нитку с иголкой принесу, вашу рубашку обязательно зашью!…»
- Ну и как, зашила?
- Куда там! Явилась ее матушка и стала просить к ним зайти: репродуктор, мол, у них чего-то хрипит, не починю ли. Ну я и пошел, а меня там чуть зятем не сделали, еле вырвался, право слово… Эта девица в школу высшей ступени готовилась. Экзамены все уже выдержала, а потом раздумала учиться и стала бригадиром по разделке рыбы. А у нас там тогда что творилось! Бомбежка за бомбежкой, кругом - груды битого кирпича и черепицы, все вдоль и поперек изрыто траншеями, самолеты за самолетами летают. Наши бойцы много их сбивали. Всякие нужные детали от разбитых самолетов я на пляже подбирал, а потом чинил всем репродукторы. Вот матушка девицы и воспользовалась этим. Пока я им радио чинил, отец, золотой человек, слова не проронил: сидел в сторонке и латал сети. Зато матушка трещала как сорока, все события пятидесятилетней давности пересказала: и как с мужем своим познакомилась, и как они поженились и так далее. Затем стала приставать, не нравится ли мне ее дочка. А я смотрю и думаю: и как только у такого крокодила могло такое хорошенькое дитя уродиться? Девчонка-то у нас первой красавицей была. Когда я уже в армию уходил, эта тетка всеми правдами и неправдами зазвала меня. Посидели мы с ее дочкой на дюнах. Девчонка притихла, молчит, хотя вообще говоруньей была. Молчала-молчала, потом наконец не выдержала и спросила: «Учитель… он уже говорит?» - «Кто «он»?» - «Наш репродуктор». «Говорит», - отвечаю. «А отец с мамой вам что-нибудь сказали?» «Нет», - тоже удивился я. И знаете, что она мне приподнесла? «Разве они не сказали, что хотят меня за вас выдать?» Я промолчал, а она сразу отодвинулась. «От меня, - говорит, - ныокмамом пахнет… (Американцы в это время из ракет обстреляли цех по производству ныокмама, и он сгорел.) Не хочу, чтобы на вас запах перешел, он долго не выветривается…» Дан замолчал и задумался; казалось, он вспоминает песчаный берег, дюны и ту девушку.
- Ну, а что же дальше-то было?
- Выходит, море тебе больше нравилось, чем ученица?…
- А я, - сказал Лы, - помню, читал в одной книге такую фразу: «Ныокмам - это кровь морская!…»
* * *
Они находились здесь уже почти целую неделю. Начиналась весна, но в горах все еще шли затяжные дожди. Как-то вечером Лы и Дан вместе с Каном спустились вниз. Там, под самой наблюдательной вышкой, была вырыта землянка, в которой готовили пищу. Прорвавшийся ручей разрушил землянку, и ее надо было поправить.
Дан поправлял деревянные крепления свода землянки, заполненной жидкой грязью. Разбушевавшийся поток принес сюда и прошлогодние листья. Кан и Лы заново прокладывали дымоход. Все трое трудились не покладая рук. Скоро стало совсем темно.
Дан вдруг почувствовал, что у него вот-вот начнется очередной приступ малярии, но не подал виду и продолжал, как всегда, балагурить. На этот раз главной своей темой он избрал способы приготовления пищи на рыбачьих джонках в открытом море. Дан настолько увлекательно говорил, что даже добросовестный Кан несколько раз прерывал работу, чтобы лучше слышать. Малярия упорно преследовала Дана. Когда они пришли сюда, в эти высокие горы, Дан был, что называется, кровь с молоком, но после первых же нескольких приступов щеки его ввалились, резко обозначились заострившиеся скулы.
Землянку наконец поправили. Дан вернулся наверх, на вышку НП, а Кан и Лы остались ночевать внизу.
На рассвете они проснулись и стали готовить пищу. Небо было еще совсем темным. Со стороны Лаоса изредка доносилось пение петухов, где-то уныло свистела какая-то птица, да раздавались время от времени странные настораживающие звуки: «ток… ток…» Лы выглянул наружу - по ту сторону ручья чернели горы, едва виднелись росшие на берегу белокорые санги.
- Эта гора наша или лаосская? - спросил Лы, показывая Кану на вершину прямо перед ними.
- Не знаю, может, и наша.
- Кан, я слышал, что травы на границе клонятся в сторону той страны, на земле которой они растут. Это правда? - Лы обращался к Кану на «вы», так как тот, по его мнению, был намного старше и опытнее.
Кан посветил карманным фонариком и попробовал приготовленную из листьев лота похлебку:
- Ну и солона! Ты, парень, совсем соль не бережешь. Сразу видно, не знаешь ей цену. Кто тебе сказал про травы? - Кан рассмеялся. - Небось хочешь записать в свою книжечку про такую диковинку?
- Не сидеть же нам так до самого рассвета! Расскажите что-нибудь, Кан!
- Я говорить не мастер…
- Расскажите о доме.
- Если ты и это собираешься заносить в свою книжицу, то не стану!
- Сколько вам в этом году исполнилось?
- Догадайся!
- Двадцать четыре - двадцать пять?
- Может, больше, а может, меньше!
- Не понимаю, как это?
- Бабки в деревне по-разному говорят, а родители мои умерли, когда я совсем еще несмышленышем был.
- Вы давно в партии?
- Дома еще вступил.
- Кан, как вы думаете, какой я?
- Хороший!
- А почему один парень, обращаясь к вам, называл вас Катом?
- Это мое настоящее имя, так меня дома звали. А когда в армию пошел, опечатка, видно, в списках была, вот и стали звать Каном.