Прямо на улицах солдаты раздевали жителей, забирая каждую мало-мальски теплую вещь. Сотни мужиков были мобилизованы в качестве подводчиков.
Каппелевская вакханалия продолжалась в Заларях шесть дней. Потом белые ушли в сторону Иркутска.
Ушли навстречу своей неизбежной гибели — им предстояли ожесточенные бои на подступах к Иркутску, напрасные надежды на помощь атамана Семенова, страшный переход по льду Байкала в непереносимый человеком мороз — и смерть, смерть, смерть… Адмирал Колчак и премьер-министр Пепеляев, которых каппелевцы хотели спасти, уже были расстреляны.
По уходе каппелевцев я, не теряя ни часа, собрался и вышел из села в сторону Зимы. Скорее, скорее навстречу Красной Армии! Я шел быстро, почти бежал. Но я знал, что мне встретится арьергардное охранение каппелевцев. Поэтому я повесил себе на грудь замусоленную дощечку с надписью: «Глухонемой из Зимы». Эта дощечка отлично гармонировала с моими лохмотьями.
Возле Тырети мне попалось четверо верховых с пулеметами. Они не обратили на меня внимания. Через версту снова встреча: два всадника налегке. Один подъехал, прочел надпись. Знаками стал у меня спрашивать, не видел ли я конников с вьюками. Я заулыбался, стараясь сделать самое идиотское лицо, и стал махать руками, показывая, сколько конных ехало и как качались вьюки. Беляки захохотали и рысцой уехали.
Больше до самой Зимы я никого не встретил.
Знакомый каторжанин Иван Евлахин, к которому я пришел, выглядел именинником:
— Наши… наши пришли, Иван! Вот радость-то какая!..
В Зиме пока появилась только конная разведка красных и броневик, но к ночи пришли главные силы. Железнодорожники не спали. Все население от мала до велика с факелами вышло на улицы поселка, на станцию встречать родных бойцов, прошедших тысячи километров и принесших освобождение сибирскому трудовому народу.
Я отправился в штаб. Часовой остановил меня и отправил подчаска за командиром.
Вышедшему из здания щеголеватому подтянутому военному я объяснил, кто я, откуда взялся.
— У меня письмо из Иркутска к командованию Пятой Красной Армии.
— Проходи, товарищ.
Мы вошли в комнату, где сидело четыре командира, видимо, рангом повыше. Я распорол свои лохмотья, достал и подал главному — немолодому, с проседью, человеку, письмо. Он быстро прочитал его и сказал:
— Хорошо. Мы это решим. Благодарю.
— Не знаю, что написано в письме, товарищ командир, — сказал я, — но мне наказали на словах сообщить вам, что город станут защищать до последней капли крови, а каппелевцев в красный Иркутск не пустят. Желательно было бы, чтобы вы и мы зажали остатки колчаковцев в кольцо и кончали их здесь, под Иркутском.
— Постараемся, — командир встал и крепко пожал мне руку. — А завтра к девяти ноль-ноль прошу на парад. Вот пропуск.
Всю ночь подходили красные войска — пехота, артиллерия. Всюду горели костры, у которых грелись усталые бойцы. И всю ночь не спала станция Зима.
А утром большую площадь заполнили люди — каждый хотел увидеть собственными глазами первый в его жизни торжественный парад победоносной Рабоче-Крестьянской Красной Армии…
Навсегда врезался в мою память этот морозный день 7 февраля 1920 года. Не очень стройные, по разному одетые шеренги красных бойцов…
Мне выпала великая честь — меня поставили в строй рядом со знаменосцем, и под победным красным стягом, который держал он в мозолистых руках, я промаршировал, держа равнение, мимо командиров, принимавших парад.
Революция победила, рабоче-крестьянская власть укрепилась на бескрайних просторах России. Избавление от векового угнетения не принесли трудящимся, как это поется в нашем партийном гимне, «ни бог, ни царь и не герой» — это избавление добыл собственными руками сам народ, рабочий класс, Коммунистическая партия, ведомые Лениным.
И я счастлив, что с юных лет иду в этом непобедимом строю.
Станица Динская, 1957—1958 гг.