— Подожди меня пять минут, юноша. Я скоренько. — И исчез так же быстро, как появился.
Я огляделся. Красивая темная мебель, зеркало, ковер на паркетном полу, замысловатой формы лампа под потолком. Я и не заметил, как хозяин вернулся.
— Что, ориентируешься? — спросил он и, видя, что я его не понял, поправился: — Знакомишься с обстановкой, то есть? Правильно, в новом месте всегда надо хорошенько оглядеться. Запомни, юноша, это. Ну, Васину записочку я прочитал. Раздевайся, дружище, да пойдем-ка в дом.
Мы вошли в просторную столовую. Над столом, покрытым расшитой какими-то невероятными цветами скатертью, горела лампа под шелковым оранжевым абажуром, освещая сидевших вокруг пятерых рабочих нашего завода. На столе весело и уютно шумел большой, ярко начищенный медный самовар, стояли закуски, варенье, сахар.
— Садись, ешь, пей чай. Небось еще не ужинал?
Я страшно конфузился — мне никогда не приходилось видеть такого великолепия. Уселся на краешек стула, но к чаю не притрагивался.
— Ну, что же ты?
— Да я ужинал, не хочу, спасибо.
— Ну, ну, не стесняйся, чувствуй себя как дома.
Рабочие рассмеялись.
— Он и чувствует себя как дома, — сказал один из них. — Привык не жрать, в избе-то хоть шаром покати. Кушай чай, Ванюшка. Доктор свой, хороший человек.
Я и вправду почувствовал себя хорошо и спокойно, словно давно знал доктора и рабочих, собравшихся у него, словно мне не впервой бывать здесь, в этой уютной и гостеприимной квартире, с этими хорошими, доброжелательными людьми. Я налил чай из чашки в блюдце и стал потихоньку дуть на него и прихлебывать. А гости продолжали разговор. О чем же они говорили? Слова были все как будто русские, знакомые, а разговор непонятный, как та книжка, которую подарил мне студент-арестант.
Потом доктор Модестов подсел ко мне и по-дружески стал расспрашивать, как я живу, отчего так плохо одет, хуже, чем другие рабочие, нравится ли мне петь в хоре, большая ли семья, кто работает… Впервые образованный человек, по моим тогдашним понятиям «господин», беседовал со мною как равный с равным, и я чувствовал, что вопросы его — не простая вежливость или желание войти в доверие, нет доктор Модестов искренне интересовался мною, Ванюшкой Мызгиным, простым, малограмотным рабочим парнем, моей жизнью, моими горестями, моими надеждами и мечтами.
— Значит, у вас работают трое — отец, ты и мать? Так? И все же вы не сводите концы с концами! А вот у управляющего заводом ты бывал?
— В саду только.
— Это где у него оранжерея?
— Да.
— Оранжерея и дом огромный, и сад, и конюшня — богато живет ваш управляющий. А кто из его семьи работает?
— Да он один.
— Как же так выходит?! Почему же это он один получает во много раз больше, чем вы трое?!
— Так ведь он ученый, а мы неграмотные. Да тятя еще сильно пьет.
— Почему же твой отец и ты неграмотны? Вы, может, не хотели учиться?
— Так на что же учиться? Денег-то нет у нас, а без денег не выучишься.
— Вот видишь! И батька твой, наверно, не с радости пьет. А знаешь, почему все это так получается? Почему одни словно сыр в масле катаются, бездельничают, а другие, как ты, как твой отец, вот как они, — он указал на своих гостей, — как все рабочие, изнемогают от тяжкого труда, а едят один черный хлеб да щи, и то не досыта? Потому что ни тебе, ни отцу, ни другим мастеровым людям не отдают все заработанные деньги. Большую часть этих денег прикарманивает хозяин. Он пользуется тем, что завод — его, машины, печи — все его. Что хочет, то и делает. Тебе не правится — вон на улицу, и подыхай с голода.
— Что же делать-то?
— Что делать? Нужно сделать так, чтобы все рабочие поняли, в чем неправильность такой жизни, чтобы они объединились все вместе и отобрали у богачей заводы, — все должно принадлежать тем, кто трудится. Надо отобрать у богачей, у царя власть. Тогда можно будет сделать так, чтобы все люди жили счастливо. Это очень трудно. Много понадобится сил, много потребуется жертв. Ведь против нас и армия, и полиция, и царь, и богачи по всей России. Но мы все равно победим, потому что мы правы.
Долго еще беседовал со мной в тот памятный вечер доктор Модестов.
Когда я возвращался домой, у меня кружилась голова от новых, незнакомых, удивительных мыслей. Далеко не все стало мне тогда понятным. Неужели это правда, что я, Ваня Мызгин, один из тех, чье имя рабочий класс, чья сила и воля должны принести счастье всем людям на земле?! «Есть такая песня — «Интернационал», — вспоминал я слова доктора. — Это гимн рабочих всех стран. В нем поется: «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой…»