— Только…
— Ложись, бля.
Я вздрогнула и подумала, что, наверное, так он и говорил своей бывшей Рите — ныне Маргарите Семеновне.
А если когда-нибудь я превращусь в Маргариту Викторовну, которая тоже мечтает проткнуть ему руку чем-нибудь в достаточной степени острым? Или даже не в достаточной, ведь главное — сила.
Я села на куртку. Холодно было все равно, я ощущала под собой снег. И не понимала, что делать дальше.
Неужели, подумала я, все произойдет именно сейчас? И именно так.
Толик опустился на колени передо мной, пару секунд мы и вправду напоминали нежных и робких любовников, а затем он навалился на меня, прижав к земле.
Куртки на всю меня не очень-то хватало, и я чувствовала холод и грязь. Я подумала, что лучше всего будет расслабиться и представить, что мы дома.
Все те же действующие лица, только декорации немного другие, и он мягче и нежнее со мной в мой первый раз.
Но разве я этого не хотела?
Разве это не такая драма?
Вот такенная.
Я дышала быстро-быстро, тощий Толик вдруг показался мне таким тяжелым, я не могла пошевелиться под ним, и я подумала: он будет трахать меня, а я не смогу двинуться, так и буду лежать, тесно прижатая к его куртке, совсем уж беспомощная.
Я чувствовала его так близко, и этой его тяжести, ощущения острых костей и сильных рук — всего этого я желала, но в то же время сейчас я боялась, мне было грязно и холодно, и я чувствовала себя такой жалкой и очень несчастной.
Он закашлялся, лежа на мне, сплюнул мокроту в сторону, взял меня за волосы, чуть потянул — это было приятно, не больно, а почти даже щекотно, до мурашек.
— Хочешь меня? — спросил он.
Я испуганно кивнула.
— Я люблю тебя.
На самом деле я сказала кое-что еще, не произнеся это, я сказала:
— Пожалуйста, не делай мне больно, ведь я тебя люблю.
Толик поцеловал меня и принялся стягивать мои брюки, голой кожей бедра я ощутила его стоящий член, и в этот момент ужасно испугалась.
Как эта штука должна была поместиться во мне? Как она должна была пролезть внутрь, а, тем более, еще и двигаться внутри. Страх был колкий, уводящий почву из-под ног, как перед медицинским вмешательством. Как перед операцией.
Он будет двигаться во мне, подумала я, и будет больно, потому что, наверное, там все слишком маленькое. Я не представляла себе, чтобы что-то такое твердое и большое во мне уместилось, от одной мысли о том, как он будет вталкивать свой член внутрь моего тела, все свело до боли в бедрах, я страшно испугалась.
Кроме того, подумала я, он может сделать мне ребенка. Может кончить в меня, и я стану беременной, и это изменит меня, мое тело, мою судьбу, и наша с ним быстрая любовь-нелюбовь в подворотне на куртке перекроит меня полностью.
Он поцеловал меня в шею, я ощущала его дыхание, прерывистое, свистящее. Толик снова трогал меня между ног, должно быть, он решил, что я слишком зажатая.
А я заплакала.
Заплакала горько и тихо, не для того, чтобы позвать на помощь, а потому, что мне было очень страшно.
Я была готова заняться с ним сексом, не стала бы бить его и выворачиваться, в конце концов, я его любила. Просто мне было ужасно обидно, и я боялась, что будет больно, и что он сделает мне ребенка, и его стоящего члена, и непривычной грубости.
Я принялась тереть щеки руками, потом чихнула из-за рассопливевшегося носа, и разрыдалась еще сильнее, мол, какой позор.
И вдруг он перестал хватать между между ног, давление исчезло, и все мое тело отозвалось протестом, кончить все равно хотелось. Толик подтянул на мне штаны, а я продолжала плакать. Он застегнул на мне олимпийку, а я продолжала плакать.
— Прости, — сказал мне Толик, а я продолжала плакать. Он поднялся с меня, и я глубоко вдохнула. Так я и лежала на куртке, утирая слезы, и думая, какая я трусливая дура, и какой он злобный дурак, и какая мы, наверное, все-таки хорошая пара. Потом я вспомнила, что отчество мамы Любани было — Федоровна. Значит, безымянного деда звали Федор. Тогда я села.
Мой Толик истекал кровью, у меня все трусы были в крови, как в кошмарном сне про месячные. И штаны были в крови. И лифчик. И живот.
Я сказала:
— Ты истекаешь кровью, нам надо позвонить в скорую.
А он сказал:
— Ну, да.
И сказал:
— Другая шерсть на собаке не вырастет.
А я сказала:
— Спасибо.
А он сказал:
— Да не.
Мы сидели рядом, я плакала, а он истекал кровью, и никто из нас не мог вспомнить, какой же все-таки номер у скорой.
А в детском доме на рыженьком диване из кожзама ждали нас Любаня и ее больше не безымянный дедушка Федор.