Наверное, я любила Катю. А, может, и нет. Не знаю. Всегда сложно сказать, любишь ли человека, когда видишь его каждый день. Теперь я точно ее люблю. Любить в разлуке намного проще кого угодно.
Катя заинтриговала меня еще сильнее, я спустилась в столовую, встала на колени перед дверью и заглянула в замочную скважину. Я увидела только мамины ноги, она скинула туфли и шевелила пальцами.
— Серьезно, Толичка? — спрашивала она.
— А ты как думаешь? — он смеялся. — Я другой человек, не, по серьезу. Вообще другой. Других таких не знаю. Я вчера под водкой был, праздновал, значит, освобождение, смотрю — и на небе звезды.
— Как осколки от бутылки водочной, — засмеялся папа.
— Не. Просто как-то удивился. Я их сколько не видел нормально? Такое это счастье, ей-Богу. Счастье-пресчастье.
Дверь распахнулась, выскочила Люся с пустым подносом, лицо у нее раскраснелось, я еле успела метнуться в сторону.
— Вот мудак, — пробормотала она.
— Кто? — спросила я полушепотом.
— Дед Пихто! — ответила мне Люся. Нелюбовь у нас с ней была абсолютно взаимная. Люся была верткая и злая сорокалетняя баба, которая, как мне казалось, всячески крутила перед папой хвостом. Я невзлюбила ее за это с самого начала. У меня была паранойя, что как-нибудь, когда меня по какой-то странной причине не будет дома, у мамы случится приступ, и Люся ей не поможет.
Она была красивая блондинка, но красивая по-злому, как кошка. Ее только очень сильно портил крупный, красноватый нос, совсем не женственный. Я надеялась, что папа этот нос тоже заметил.
Люся ушла, размахивая подносом у крутого бедра так, словно собиралась кого-то им огреть.
— Да а чего она злится? — услышала я. — Я же не сказал, что она ща шалава! Да и вообще это не плохо. Мария Магдалина же тоже, да? Я это читал. У меня просто глаз-алмаз, я только про это.
— Тебя, Толик, только из клетки выпустили, — сказала мама. — У тебя еще акклиматизация.
— В штанах у него акклиматизация, — сказал папа.
— Это точно. Глобальное потепление.
Он вдруг выскочил за дверь, рухнул на колени.
— Эй, Людмила, вернись, я тебя люблю! Откуда тебе знать, может, я твой Руслан!
Я сказала:
— Здравствуйте.
Он вздрогнул, взглянул на меня, хотя мы были совсем уж рядом, с удивлением.
— Здорова, Ритка!
И обнял меня, к тому же. От него пахло потом и табаком, и тем и другим — одинаково сильно. У него было два золотых зуба, два золотых клыка, остальные — желтовато-серые, блестящие, короткие.
Он сказал:
— Слушай, вот это ты реально выросла!
В одном Катя оказалась права — у Толика, папиного друга, была совершенно бандитская рожа. Описать его — дело сложное. В целом, он походил на зэка, какими я их себе представляла — тощий, болезненный. Прямой, крупный нос алкоголически раскраснелся. У Толика было хитрое крестьянское лицо, щеки запали, на высоких, но мягкого абриса, скулах — тоже какие-то оспины, следы болезни или драки. Была на нем даже печать вырождения, не знаю, ощущение какой-то болезненности среды, из которой он вышел, будто уродливость его жизни отчасти передалась и ему. Отпечаток судьбы на лице, судьбы глубоко провинциальной, угольно-черной. С другой стороны в нем сияло что-то странно располагающее, простое и красивое, даже возвышенное.
У него были большие, синющие глаза, аристократический лоб в чахоточной испарине, прекрасные, тонкие губы, и волосы такие светлые, что он казался сильно выгоревшим под совершенно безжалостным солнцем.
Таким я его встретила, в майке-алкоголичке и старых трениках с тремя полосами. Под бледной кожей — синюшные татуировки, тусклые, такого цвета, как вены. Чернели только надпись "экспроприация экспроприаторов" и пистолет под ней. Эта татуировка была нанесена хорошей краской.
— Ты че, не помнишь меня?
Я смотрела на него упрямо и жадно, пытаясь понять, знаю ли. Что-то в его чертах было теплым и знакомым, как тайные знаки детства, как старые вещи.
Он вдруг улыбнулся мне так тепло, что лицо его стало божественно красивым.
— Все норм. Не помнишь — так не помнишь.
Толик вздернул меня на ноги и еще раз обнял.
— Ну ваще! — постановил он, достал из кармана сигарету и быстро закурил.
— Витек, дочура-то вся в тебя! Алечка, красотка, ни одной в ней косточки твоей, Витек тебе изменяет, дело ясное!
Вдруг он метнулся в обратно в столовую с неожиданной для его убогого, изможденного вида быстротой и легкостью.