Когда люди стали расходиться, я почувствовала облегчение. Мне казалось, меня наконец оставят с ней наедине, и этот белый шум в моей голове пройдет.
Я радовалась уходящим, эгоистично мечтала заполучить внимание Трикси и объяснить ей, почему отвергла ее когда-то.
Веселое солнце озаряло все вокруг, и я подумала, что это в самом деле чудесно — что жизнь продолжается, что ей нет конца.
Она продолжится и после меня.
В конце концов, все разошлись. Осталась только мама Трикси. Я на нее даже разозлилась. Я имею в виду, меня охватило вдруг такое упрямство, желание ее победить, переждать.
Вдруг мама Трикси спросила:
— Как тебя зовут?
— Рита, — сказала я, и схлынуло, как волна, все мое детское раздражение.
— Вы, наверное, очень дружили.
— Да, — сказала я, сама не понимая, зачем. — Но вообще-то на расстоянии. Я живу в Челябинской области.
Мама Трикси посмотрела на меня. Они были похожи, я видела это ясно. Глаза и губы, подбородки с ямочками, длиннопалые руки.
Как страшно, подумала я, пережить своего ребенка.
Но и у мамы Трикси должно было быть будущее. Если у нее не было будущего, то жить в этом мире вообще не стоило. Если у мамы Трикси не было будущего, значит я выигрывала, а Толик проигрывал.
Я оглянулась, но Толика рядом не оказалось.
Мама Трикси легко и едва заметно, будто благородная дама со старой картины, улыбнулась.
— И ты добралась сюда из Челябинской области, чтобы с ней попрощаться?
— Да, — сказала я, ничуть не слукавив. Мама Трикси сказала:
— Она была хорошей девочкой.
— Да, — сказала я. — Очень. Я ей восхищалась.
— Потому что она болела?
— Нет, — сказала я. — Потому что она лучше всех играла в ролевые игры.
Мама Трикси вдруг засмеялась, и это не выглядело неестественно. Смех — часть этой жизни, и смерть — часть этой жизни.
— Да, — сказала мама Трикси. — Она мне рассказывала.
Мы помолчали. Мне почему-то показалось, что сейчас мы возьмемся за руки, как в финальных кадрах "Бойцовского клуба", и все надгробья рассыпятся в пыль, и мертвые восстанут, одетые, так сказать, плотью нетленной.
Но мама Трикси только спросила:
— Ты поедешь на поминки?
— Нет, — сказала я, и отказ впервые в жизни дался мне легко. — Мне еще надо съездить на кладбище к брату.
— Сочувствую, — сказала мама Трикси.
— Я его не знала. Он умер, когда я еще не родилась.
— А что с ним случилось?
— Эпилептический припадок. Ему был всего год.
Будь я из прошлого свидетельницей этой сцены, решила бы, что крошка Рита сошла с ума, цветочек окончательно превратился в овощ.
Но здесь и сейчас я понимала — разделить смерть ребенка очень сложно, установить ниточку между моей мамой и мамой Трикси сквозь все часовые пояса — сложно.
Но важно.
И я это сделала.
— Сочувствую твоей маме, — сказала мне мама Трикси.
Я кивнула.
— Спасибо. Знаете, один мой друг говорил, что божественная любовь неотделима от смертной любви. Я имею в виду, что вашу дочь очень-очень любили многие люди. Ей восхищались, ее обожали, у нее было море друзей. Значит, и Бог полюбит ее.
Я ляпнула это, не вполне понимая, верит ли мама Трикси в Бога. Вот ужасно было бы облажаться, подумала я.
Но мама Трикси положила мне на плечо пухлую руку с белесыми полосками от многочисленных колец на пальцах.
— Спасибо, Рита.
Я подумала, что в Бога она все-таки не верит. Почему-то мне так показалось.
Но мама Трикси верила в людей.
Она сказала:
— Ладно, меня там уже заждались. Спасибо тебе, Рита. И девочкам передай спасибо, кто ушел. Это важно, что вы пришли.
Очень адекватная женщина, подумала я. А какой была бы на ее месте Рита Маркова?
Думаю, я бы рвала на себе волосы и верещала. Таковы мои представления о скорби.
Может, мама Трикси просто ко всему этому подготовилась. А, может, и нельзя быть готовым к таким вещам.
В любом случае, мама Трикси казалась нормальной, грустной женщиной. Ей было больно, и она продолжала с этим жить.
Мама Трикси очень меня вдохновила.
Когда она ушла, я осталась у Трикси одна, как и хотела с самого начала.
Это странное чувство — стоять у свежей могилы. Будто смерть дышит на тебя, большая и страшная, как дикое животное.
— Привет, — сказала я. — Прости, что кинула тебя тогда.
Я теребила в руках ярко-фиолетовый цветок, тряпично-пластиковый, горько пахнущий.
Он был влажный от моих потных ладоней.
— Мне жаль, что я не смогла стать твоей настоящей подругой. У нас было много общего. И ты мне очень нравилась.