Мама засмеялась.
— Витя, с Толиком все по-прежнему.
— Да, понты одни, — сказал папа. Я только слышала их голоса, стояла, как будто меня пристукнули чем-нибудь серьезным по голове.
Наконец, я, вслед за Толиком, зашла в столовую. На столе стоял здоровенный вишневый пирог, коронное блюдо нашей кухарки Тони, в чашках чернел чай, горел камин, язычки пламени, веселясь, терлись друг о друга. Я вдруг испытала к Толику такое сочувствие. Не в смысле жалость, а именно со-чувствие, почувствовала вместе с ним, как теплый дом у осени за пазухой отличается от тюремной слякоти и серости. Он был счастлив, бесхитростно и независтливо.
Я все-таки его помнила, как-то отдаленно, едва-едва.
— Рита, это Толик. Ты его, наверное, не помнишь.
— Он с нами поживет, — сказал папа. — У него сейчас сложности с адаптацией.
— А, — сказала я. — Хотя, по-моему, адаптировался он уже неплохо. Как у себя дома.
— Корни пустил, — сказал Толик, посмеиваясь. Он закурил вторую сигарету прямо от первой, отломил кусок пирога и плюхнул его на тарелку.
— А чего, где учишься? — спросил он. — Ща, пожру и дам подарок тебе.
Я села за стол, мама тут же налила мне чаю и положила кусок пирога.
— Я не учусь.
— Ну и хер с ним, — сказал Толик. — И не надо. Горе от ума, да? У меня мать с отцом всю жизнь без образования, и ничего, справились. Он, правда, в тюрягу сел, а она пыталась меня убить, потому что голодуха, и оба умерли потом. Но, в остальном, и без образования нормально прожили.
Я не поняла, смеется Толик надо мной или нет. Может, он смеялся над самим собой, а, может, был абсолютно серьезен.
Толик отломил пальцами кусок пирога, полезло красное варенье, казалось, он копается в чьих-то внутренностях.
А у папы в руках были вилка и нож. Я подумала: ел ли так папа, по-обезьяньи непринужденно, прямо руками, хоть когда-нибудь.
Толик засунул в рот здоровый кусок пирога, помотал пальцами в разогретом каминным жаром воздухе, облизал их.
— Во, короче, рассказать и нечего особо. Целый день одно и то же, спишь, когда можешь, чтоб не существовать особо.
Как знакомо, подумала я.
— А потом бам! Падаешь, ударяешься головой, и вот ты уже не Савл никакой, а Павел самый настоящий.
— Ты, я смотрю, в религию подался.
Толик почесал синюю богородицу на груди.
— Ну, да. Читал там всякое.
Он постучал пальцем по голове.
— Не для средних умов.
Мама сказала:
— Толик, так что там с тобой случилось?
— А, — сказал Толик. — Алечка, такая со мной случилась херня.
Он всегда так нежно, так отчаянно называл маму Алечкой. Алечка-лялечка. Он знал мою маму, как никто на свете. В этом кукольном имени было все самое важное о ней.
А тогда я поняла — он ее любил, или даже любит. Почему-то это меня порадовало, я к Толику как-то прониклась.
А Толик взмахнул блестящими от вишневого сиропа пальцами, пальцами, будто в крови, и сказал:
— Короче, меня головою так сильно там приложили. Курочки бы ща, да? Голодный, слов нет ваще никаких. Слушай, слушай, меня так сильно по голове отхерачили, что я стал, воистину, другим человеком!
— Но ты не стал, — сказал папа. Он вертел в руках нож, глядя на Толика, смолившего сигарету. Папа давным-давно бросил курить, и сигарета взволновала его впервые на моей памяти. А ведь мама при нем постоянно курила.
— Да я стал, — сказал Толик безо всякой обиды, махнув рукой, мол, не понимаешь ты ничего. — Витек, я ваще теперь не такой, как был раньше. Это все из-за удара по голове. Вот, да, а вы говорите ударился в религию. Ударился, ну да! Ударился!
Он засмеялся, потом закашлялся, сильно, отрывисто и отчаянно. Некоторое время он кашлял совершенно сухо, потом неожиданно сплюнул мокроту, втянул носом воздух. Кашляя, Толик водил рукой по горлу и груди, как будто искал прореху, сквозь которую смог бы дышать.
Я подумала: Толя Тубло.
А потом подумала: тубло это, видимо, то же самое, что и тубик.
И, наконец, подумала: тубик — это туберкулез.
Вспомнилась мне во всех тактильных подробностях недалеко ушедшая в прошлое сцена — Толик Тубло крепко меня обнимает.
Я посмотрела на маму в отчаянии. Мама тут же замахала рукой, словно отгоняла невидимую муху.
— Нет-нет-нет, он всегда такой был. Да, Толик? Толик, у тебя же нет настоящего туберкулеза?
Слово "настоящего" мама выделила невидимым, но очень красным маркером. Толик сказал:
— Неа, нету.
Он повернулся ко мне, снова так красиво, так нежно мне улыбнулся, будто я была хорошеньким животным, щенком или котенком.
— Это у меня с молодости легкие больные. Из-за шахт. Хотя я там мало совсем проработал.