Толик так и остался сидеть на полу, а дядя Женя выхватил у меня сигареты, потом вернул, сказал:
— Ну, оставь себе.
— Ладно, — сказала я.
— Хорошие сиги. Нормальные, то есть. Они и не мои, не знаю, чьи.
Я спросила:
— Что случилось, Женя?
А он сказал:
— Ничего не случилось, ну пока. Ключи…
Он приложил палец ко рту, затем взгляд его вспыхнул, дядю Женю осенило.
— Не знаю я, где ключи! Так что дверь можете не закрывать. Лучше даже не закрывать, а то как вы выйдете?
И он потрепал меня по волосам, а затем исчез так быстро, что я уже через секунду сомневалась, был ли он на самом деле хоть когда-нибудь.
Когда дверь захлопнулась, воцарилась вдруг невероятная, давящая на уши, как при взлете самолета, тишина.
— Да уж, — сказала я. — И что произошло?
Я затушила сигарету и опустилась рядом с Толиком, поцеловала нежный и светлый участок его кожи под подбородком, не отмеченный ни синяками ни кровью.
— Ничего, — сказал Толик. — Нормас все. Просто выбесил такой.
Толик попытался встать, но я мягко надавила ему на плечи.
— Сиди, у тебя кровь из носа течет. Я сейчас.
Вата нашлась в ванной, что касается аптечки, то она оказалась под кроватью в комнате дяди Жени. Видимо, он как-то сел на измену и решил соорудить себе тревожный чемоданчик, потому что кроме перекиси и аспирина в пластиковой коробке с зеленым крестом была еще банка тушенки.
Я затолкала Толику в ноздри кусочки ваты, смоченные перекисью.
— Че, похож на уродливый такой вариант моржа?
— Похож на мудака, — сказала я. — А если бы вы друг друга убили? Если бы хотя бы один из вас убил другого?
— Оставшийся убрал бы тебя, как свидетеля.
— Не смешно.
Я обрабатывала ранку на Толиковой губе, под перекисью кровь шипела и желто пенилась.
— Зачем, Толя?
— Да низачем, че ты привязалась ко мне.
— Не слизывай пену.
В морозильнике я нашла пакет зеленого горошка, приложила его к Толиной щеке.
— Здорово вы друг друга.
— Надеюсь, сотряс у него как минимум.
Дядя Женя, надо сказать, ушел от нас не в лучшем виде. И за него я тоже волновалась. Толик складывал и выкидывал лезвие ножа, взгляд его блуждал. Я держала пакет с замороженным горошком у его щеки.
Некоторое время мы сидели молча, потом я сказала:
— Пойду я помоюсь. Только не делай глупостей.
— Ща я в окно немедленно выкинусь. Без промедлений там всяких.
— Дурак.
Выглядел Толик в этот момент так беззащитно. Я коснулась губами его лба, мягко-мягко, чтобы не причинить лишней боли.
— Скоро приду.
В чужой ванной, скинув под ноги старые вещи и сложив на крышке унитаза новые, я вдруг поняла, что нахожусь в чужом доме, что хозяин его ушел, и теперь я — хозяйка, что я ничего тут не знаю, и все ново.
Даже струйки воды из душа распределялись по плечам непривычно хлестко. Кроме того, я опасалась до чего-либо дотрагиваться, потому что мало ли какие Венеры, возможно не только ботичелливские, бывают у дяди Жени дома.
Я вдруг почувствовала себя частью какой-то странной истории, киношной или книжной, неважно. Это ощущение, что момент мой нынешний — сцена, вот оно было неистребимым.
Я в чужом доме, со своим Толиком, влезшим в драку, едва не закончившуюся поножовщиной, в сверкающей ванной, натертой до блеска явно не дядей Женей, под безжалостным и диким светом белесых лампочек — это была я художественная, фантазийная. Все казалось странным и выдуманным, каким-то дымным.
Я не понимала, что я здесь делаю, но в то же время это и было самым правильным. Вот такое непонимание. Неясность и туманность картинки.
Когда я вышла, Толик уже лежал в гостевой, диван был разложен, постель постелена, наволочка по цвету не совпадала с простыней, но в остальном — все путем.
Я подумала: он постелил для нас одну постель, он любит меня.
Хотя, может быть, Толик подразумевал, что я и сама справлюсь с тем, чтобы выбрать, где лечь, и заправить там кровать.
Снова знакомая картинка — полуприкрытые глаза, непривычно мерно вздымающаяся грудь, знакомый-незнакомый звук дыхания без хрипов.
Я оттянула пижамную футболку и сказала:
— Я же лягу с тобой?
Некоторое время он молчал и не двигался, потом едва заметно кивнул. Может, я себе это даже придумала.
Я смотрела на Толика, лицо его было мученическим, печальным и возвышенным. Мне стало так его жалко, за каждый синячок, за каждую каплю крови.
Может быть, его совсем не стоило жалеть, но я — жалела.
Я легла с ним рядом и положила голову Толику на плечо. Мне так нравилось слушать его чистое дыхание.