Я спросила:
— Тебе ведь было больно, так?
Толик молчал. Еще очень и очень долгое время он молчал. Потом я почувствовала его руку на своей макушке, легкие касания пальцев. Мне не спалось.
— Эдика Шереметьева, — сказал Толик. — Жека убил. Так вышло.
— Но почему? — спросила я.
— Чтобы на его место попасть. Как все. Из-за власти. Витек его так брать не хотел. Все время мечтал о лучшей жизни для него. Вот Жека Эдика и убил. Из автомата расстрелял.
— Ты уверен?
В темноте белки его глаз были какого-то отчаянно снежного цвета.
— Я это видел. И Жека знал, что я видел. Мог бы меня сразу там и вальнуть. Я думал, я его простил. Я всех в тюрьме простил. Если Витька — да, то и его почему нет?
Я сказала, закрыв глаза и оставшись в полной темноте, без непривычных глазу силуэтов вещей и мебели:
— Такое сложно простить. Эдик был твоим другом?
Пикантная подробность заключалась в том, что мы ночевали дома у убийцы Эдика. Вот такие шутки выдает иногда жизнь — самый грустный комик.
— Ну, так. Теперь кажется, что да. А тогда не очень я задумывался про это. Я, наверное, тогда даже не злился. И сейчас думал, что злиться не буду. Если не тогда, то и не сейчас, правда же?
Я поцеловала его в губы, не открывая глаз, на ощупь.
— А почему ты не злился?
— Не знаю. Плевать, наверное, было. Странно поэтому, что ща я злюсь. Типа вдруг не похеру мне стало. Я же добрый теперь, да?
Прозвучало отчаянно. Поцеловав его снова, я ощутила на губах привкус крови.
— А, может, ты просто наоборот многому научился. Поэтому и разозлился. Ты лучше понял, что для тебя тот человек значил. Что такое дружба, и потеря. А тогда не понимал. Вот и разозлился только теперь. Может быть, это и показывает лучше всего, что ты умеешь любить. Что ты изменился. И не плевать тебе больше, и злишься ты, и страдаешь. Потому что ты живой.
— Столько лет прошло. Думал, прощу его, и к сердцу прижму, и все отлично будет. А хуже вышло.
Я открыла глаза. Свет на Толика почти не падал, поэтому я с трудом различала его черты, он выглядел анонимной тенью, одной из многих историй.
— Нет. Ты не плохой. Совсем. И вышло не хуже. Иногда быть человечным значит злиться. И бояться. И переживать, что ты недостаточно человечный.
Некоторое время Толик смотрел на меня в темноте, а потом сам поцеловал меня в губы, нежнее, чем когда-либо, будто в самый-самый первый раз для него и для меня.
— Спи, — сказал он. И я заснула, словно бы в ту же секунду, как если бы Толик был заклинателем змей или гипнотизером, а я змеей или невротичкой.
Впрочем, кем я еще была как не невротичкой.
Проснулась я оттого, что ощутила его вставший член, упершийся мне в бедро. Это было удивительное, странное и очень взрослое чувство. Я им почти гордилась.
Тогда, кроме того, я впервые увидела Толика спящим, в самом деле.
Я даже смогла ощутить всю важность момента, развернувшись к нему и почти уткнувшись носом в его нос.
Я всегда думала, что спящие очень некрасивые. В Толике же обнаружила какую-то удивительную, почти детскую славность — приоткрытый рот, разгладившиеся черты лица, редкие движения глаз под веками, эту утонченную болезненность, проявившуюся теперь в полной мере.
— Такой ты красивый, — прошептала я больше даже самой себе. Золотые его клычки блестели в утреннем свете так ярко, почти солнечно. И весь он был золотой — светловолосый, белобрысый.
Я вдруг подумала, что мне чудовищно повезло.
Люди рождаются, влюбляются и умирают одинаково, но в то же время очень по-разному. И вот это творилась моя неповторимая история, мои печали и радости записывал Бог в невидимую книгу жизни.
Я подумала, что я счастлива, потому что вокруг — солнечное утро, и мой Толик лежит рядом, и передо мной впереди, будто открытое море, опасное, но манящее, вся моя настоящая и единственная жизнь.
Разглядывая Толика, я вдруг испытала ужасное возбуждение, в животе все свело до того сильно я его хотела, изумительно красивого и изумительно синеглазого.
Он был в этом сиянии утра удивительно совершенным, без единого изъяна. Я медленно поцеловала его в губы, осторожно, едва-едва, а потом сильнее, облизывая, покусывая, интересуясь.
Потом я потерлась щекой о его щеку, коснулась губами носа и чуть не расплакалась от того, что он весь принадлежит мне.
— Я люблю тебя, — прошептала я. — Очень тебя люблю. Ты же знаешь?
Я протянула руку к его члену, потрогала сквозь мягкую ткань спортивных брюк. Он был такой твердый и приятный, тяжелый, интересный, не знаю даже, как сказать. Горячий. Правда, очень.