Я не думала, что дяде Жене стоит накатывать после всего, что было, но, в конце концов, водка неожиданно пошла ему на пользу. После третьей рюмки взгляд его немного просветлел.
Мы сидели на полутемной из-за скрывшегося солнца кухне, Толик гонял по комнате сигаретный дым, дядя Женя рассматривал этикетку водки "Абсолют".
Не знаю, о чем они оба думали. Я в любом случае не была частью этого.
От Эдика Шереметьва осталась у меня только фотография, а они, должно быть, вспоминали его в движении, может, его голос.
Во всяком случае, пили не чокаясь, как за покойника.
Время стало в этой комнате таким большим и неповоротливым, как огромный кит. Мне вдруг пришло в голову, как мало значат все наши жизни, даже вместе взятые, даже жизни всех людей по сравнению с этим неохватным массивом времени.
— Ну ты ж понимаешь, — сказал дядя Женя. — Я бы для Витьки все сделал.
Эти слова вырвали Толика из забытья. Он вдруг встрепенулся.
— В смысле?
Дядя Женя пожал плечами. Под воротом его футболки я увидела одну из его татуировок — веселый акулий глаз, торчащие зубы. Я принялась рассматривать эти зубы, мне хотелось исчезнуть, оказаться, между прочим, в открытом море с этой чернильно-черной акулой. Почти что угодно, кроме как слушать признание моего дяди в убийстве, которого хотел мой папа.
А ведь я сразу все поняла.
Наверное, я знала папу лучше, чем мне казалось.
— А ты не в курсах? — спросил дядя Женя со смехом. — Правда, что ли? Не знал, не знал! Как был ты, дядь Толь, люмпен-пролетариат, так и остался. Никакой в тебе стратегии.
А Толик только спросил:
— Но че так-то?
— А вот так, — сказал дядя Женя с такой же грустной растерянностью. Они еще выпили, и дядя Женя добавил:
— Эдик опасен стал, вот и решил Витька его убрать, а тебя — посадить, и очиститься уже. Это хоть знал?
— Знал. Простил его. Мне это было понятно. Витька всегда на земле крепко стоял.
— Это да. Такой он, брательник мой.
Лицо дяди Жени вдруг снова стало совершенно беззащитным, и вот в тот момент я охотно поверила в то, что его похищали, и пытали, и он когда-то испытал что-то настолько невыносимое, после чего я не смогла бы жить.
Теперь поверила.
Дядя Женя сказал:
— Я же его люблю. Мне и приятно было, что Витек такое одному мне доверил. Я хотел в лучшем виде все.
— Да твоя правда, — сказал вдруг Толик на удивление мирно. — Каждый че-то хочет, все преследуют мирные цели, да? Я без наезда говорю. Просто вот правда так.
Они выпили снова.
— И что думаешь делать? — спросил Женя. — Витьку предъявить?
— А че ему предъявлять? — спросил Толик. — Ща уже ниче и никому не предъявишь. Как в стишке одном — все умерли и лежат.
— Ну, вроде живы пока.
Толик дернул плечом в своей обычной манере, быстро и нервно. Я поняла, о чем он.
Мой папа, каким он был когда-то, существовал, как и мертвые, только на фотографиях. Жизнь продолжалась, и она, как всегда, означала смерть чего-то.
Только Толик, как застывший в смоле жук, пережил эти десять лет, и сохранил те самые, прежние, аффекты и чувства.
А остальные, строго говоря, были другими людьми.
— Спасибо, — сказал дядя Женя. — Ну, реальное.
Толик засмеялся:
— Да не говори, а то должен будешь.
— Этого ты в тюрьме набрался?
Теперь они оба смеялись. Я подумала, что Толик не прощал его. Не того дядю Женю, который убил его друга.
Но, в то же время, не видел он смысла злиться на наркоманствующего, пьянствующего и рыдающего придурка.
— Надо бы взять билеты, — сказала я. — Пойду займусь.
— Уж займись, — сказал дядя Женя. — Пароль бультерьер и мороженое в английской раскладке.
Толик засмеялся, а я, что ж, хорошо знала дядю Женю.
Они так напились, что я до самого конца боялась, что обоих не пустят в самолет. Они качались, смеялись, вспоминали истории из своей юности. Глядя на них сложно было предположить, что они не лучшие друзья.
И уж точно не представлялось, как они хватаются за ножи.
Я держала Толика за руку и думала о своем.
О том, что дядя Женя — убийца.
А мой папа — еще худший убийца.
И о том, что убийство, слава Богу, не цвет глаз, оно не передается по наследству.
В самолете Толик уже не нервничал. Он сказал:
— Если эта махина одного меня выдержала, то этого тоже выдержит, не переломится.
Я сказала:
— Сколько убийц может поместиться в одном самолете?
Сколько негров нужно, чтобы вкрутить лампочку?
Сколько женщин нужно, чтобы приготовить суп?
Ну и все в таком духе.
Мне было грустно, в самом деле. Грустно за дядю Женю и Толика, не нынешних, а тогдашних. За то, как можно испоганить свою жизнь. За то, что это легко.