Он закурил новую сигарету, я продолжала смотреть на него.
— Че?
— Из-за шахт, — сказала я.
Толик кивнул, страдальчески прикрыв глаза, и глубоко-глубоко затянулся, выпустил дым через нос.
Он спросил:
— Хочешь историю? Вообще, вот вы, хотите историю?
— О нет, — сказала я. Толик пожал плечами.
— Значит, никакой истории.
И мне сразу стало любопытно, что он хотел рассказать.
— Ладно, Толик, — сказала мама. — Давай историю.
Мама говорила с ним очень милостиво, как королева с рыцарем, мечтающим только о пряди ее волос. Все это с образом моей милой, смешной мамы совсем не вязалось.
— Лады, — сказал Толик. — Ритуля, заткни ушки тогда, раз не хочешь слушать.
Но я уже хотела.
Толик сказал:
— Жила была одна дура. Нет, сначала был Бог. Бог насоздавал всякого, но оно было нормальное. Ну и закатился отдохнуть малька. Вот, и оставил за старшую как раз дуру. Хотя звали ее София, мудрость то есть, а? Типа как философия, да? Ну и вот, дура решила, что она не хуже Бога и захерачила такое существо, типа как мини-Бог. Все такие посмотрели на него и такие: бл… бли-и-ин. Ну, вернулся Бог, всем вкатил по самые помидоры, соответственно, существо это, вновь захераченное, выгнал в пустоту. Оно там с ума сошло, помимо того, что страшное, и создало наш мир. Конец!
Толик почесал плохо выбритую щеку и добавил:
— Начало!
Папа сказал:
— Чего?
Толик пожал плечами.
— Вот такая история. Тоже думаю, что есть в ней какие-то несостыковочки.
— Так ты, Толик, сектант?
— Нет, Алечка, — сказал Толик. — Я истинно верующий во все на свете.
Он вздохнул, с очевидным трудом, повозил корочкой пирога по плевку мокроты, потом отодвинул тарелку.
— Все, наелся. Думал, буду сладкое жрать, как не в себя, а так я отвык. Тоска зеленая!
Мама с папой молчали, папа тоже отодвинул тарелку, мама неестественно долго пила чай.
Я сказала:
— Так что с вами случилось, Анатолий?
— Анатолия — это провинция. А я житель как-то был столичный. Короче, вмазали мне, я и просветился, просветлился. Свет, короче, да? Мне теперь хорошо жить с этим. Я живу, как у Христа за пазухой, в натуре. На дураке с зоны не выехал, но зато у меня с тех пор в груди всегда тепло. Там, где сердце.
Было совершенно очевидно, что Толик сошел с ума. Может быть, удар по голове здесь был совершенно ни при чем, может, чокнулся он от неволи и тоски, от холода, от того, что был совсем один в месте, где никому не нужен.
Но он чокнулся, вот что было однозначно. Толик закурил еще одну сигарету, отмахнулся от ее дыма.
— Ну, что мы все обо мне да обо мне? Э, Витек, ты теперь крутой барыга, а?
Толик коснулся блестящего на груди нательного крестика, сжал его и отпустил, будто птичку. Мне казалось, что от сигаретного дыма стало уже душно и вязко, но мама с папой почему-то не собирались останавливать Толика. Папа поднялся и открыл окно, впустил в комнату кусачий ночной воздух. Запахло хорошо, почему-то ночными цветами, хотя все они отцвели.
— Потихоньку делаем дела, — сказал папа, вернувшись на место.
— Поспешишь — людей насмешишь, — напевно заметил Толик. Папа сказал:
— Не без этого.
Вдруг Толик осклабился и подался к папе почти через весь стол.
— Витек, как же мне вас всех не хватало.
— Всех? — спросила мама.
— Ну, Эдьки, Антохи, Коляна и того, ну, мусора.
— Костя.
— Ну. Хотя, наверное, по нему не особо-то я и скучаю. По тебе, Витек, скучал. А ты, Алечка, про тебя страдал я сердцем всем, в рот оно все…
— Крепись! — сказала мама, подняв большой палец.
— Ну, да, — кивнул Толик, явно смутившись. Он снова повернулся ко мне, покачался на стуле. Под его взглядом мне было странно. Я почему-то подумала, что он представляет меня голой. Или без кожи. Или просто очень откровенной, способной с ним поговорить.
— Алечка, — сказал он. — Дочка такая у тебя чудесная. Когда меня закрыли, ей сколько было?
— Почти семь.
Он задумчиво кивнул, потом вытащил из-под стола сумку, раскрыл ее.
— Во. Подарок. Но ты, наверное, в куклы уже не играешь.
Он выудил из спортивной сумки, старой-старой, намного старше меня, фарфоровую куклу, невероятно и неожиданно красивую. В длинном атласном платье, с рыжими кудрями, стеклянными, зеленющими, как бутылочное стекло, глазами, с тонко и красиво очерченными губами и мягкими ресницами, нежным носиком, она даже напомнила мне живую девочку. Из шляпки торчали пушистые перья, на тоненьких руках были длинные перчатки. Молочная белизна кукольного лица разбавлялась клубничным, температурным румянцем. Не кукла, а произведение искусства — такой точный излом бровей, что можно сказать: дамочка эта с характером.